— Загубит он верховую лошадь. Куда это годится — каждую ночь мотается где-то на коне по дорогам. Зачем это нужно?
Отец, конечно, прекрасно понимал, зачем это нужно.
Мать добросердечно защищала Дейва:
— Брось, отец. Ты ведь и сам такой был когда-то.
— Никогда. Слышишь, женщина, никогда! — И добродетельное негодование задрожало в его голосе. — Чтобы я когда-нибудь лошадь голодную оставлял на целую ночь у забора? Никогда!
На этом разговор, как правило, заканчивался, и Дейв без помехи продолжал свой роман.
Предметом его любви была Фанни Боумен с фермы Райнджерс Райз. Это была крепкая, краснощекая двадцатилетняя брюнетка, отличная наездница, прекрасная хозяйка и опаснейшая сердцеедка нашей округи.
Ее расположения безуспешно домогались Том Блэк, Том Белл. Джо Сибли и Джим Мур. А молодой Койли даже залез на сеновал, чтобы повеситься на собачьей цепи из-за ее непостоянства. Да только какая-то курица или птица помешала: крикнула за дверью так громко, что он полетел кувырком, пересчитав головой все шестнадцать ступенек. И, как он сам рассказывал, «внутри у него что-то оборвалось».
Фанни Боумен у себя на ферме доила коров. Она была чистенькая, опрятная, миловидная девушка. Правда, в какие-то моменты своей жизни выглядела не особенно привлекательной. Ей приходилось каждый день до завтрака доить пятнадцать-двадцать коров. В эти часы, особенно в дождливую погоду, ее внешность была не такова, чтобы заставить заколотиться сердце какого-нибудь парня: на голове мужская шляпа, юбки подоткнуты, ноги босые и в навозе по самые лодыжки, да и лицо и ручки тоже не особенно блистали чистотой. Но Дейву не приходилось видеть свою милую в такие минуты, подобно тому как городской франт не может созерцать свою возлюбленную Хетти в те тайные часы, когда ее парик лежит на туалете, а зубки покоятся в стакане.
В воскресенье вечером Дейв иногда приглашал Фанни к нам в дом. Вместе с ней часто приезжал Джек Гор. Джек Гор был работником у Боумена; Боумен им очень гордился. «Замечательный, надежный парень», — говорил он. Жил Джек у них как свой, обедал за столом со всей семьей, участвовал во всех увеселениях, ходил вместе в церковь и даже имел собственную лошадь, на которой и пахал.
Но Дейв не считал Джека членом семьи Боумена. Джек вообще был для него как бельмо на глазу. Дейв ненавидел его лютой ненавистью.
Когда приходило время ехать домой, Дейв со всех ног кидался, чтобы подсадить Фанни в седле. Если Дейв опаздывал хотя бы на секунду, Фанни подсаживал Джек. Стоило Дейву замешкаться с лошадью, Джек преспокойно уезжал с Фанни, не дожидаясь его. Бывало и так, что Дейв успевал посадить Фанни в седло, но Джек все равно ехал рядом и всецело завладевал разговором, и Дейву не удавалось даже словечко вставить. Впрочем, в отношении разговора Дейв всегда пасовал.
Мать и Сара частенько толковали о поведении Джека Гора.
— Будь я на месте Дейва, — говорила Сара, — я бы ни за что на свете не позволила своей девушке хороводиться с другим парнем.
— Ну, ведь она ж ему ‚как сестра, — отвечала мать, пытаясь смягчить резкость суждений дочери.
— Скажите пожалуйста, сестра! Хочешь знать мое мнение — Дейв просто дурень! Ему надо порвать с ней. — Сара принимала близко к сердцу все неудачи Дейва.
Неожиданно для всех Джек Гор ушел от Боумена. Боумен рассчитал его. А жена Боумена изливала соседям оскорбленные материнские чувства.
— Какой нахал! — жаловалась она нашей матери. — Вообразил, что он пара для нашей Фанни! Да мы бы его дня не держали, если бы заподозрили что-нибудь такое. Скажите, куда замахнулся — Фанни!
Зато о Дейве миссис Боумен отзывалась с большим уважением. Мать даже прослезилась от такого обилия похвал в его адрес и не удержалась, рассказала Дейву об этом разговоре. В тот вечер Дейв отправился к Боуменам даже немного пораньше обычного, но вернулся неожиданно быстро и отправился спать в прескверном настроении.
С этого дня Дейв совсем переменился. Он перестал улыбаться, все у него из рук валилось, и Фанни уже больше, не приезжала к нам в гости по воскресеньям. Вскоре он встретил Фанни по дороге на железнодорожную станцию и, вернувшись домой, вынул из альбома ее фотографию и разорвал ее.
Джека Гора не было в Сэддлтопе несколько месяцев, но…
— С девушками всегда больше неприятностей, чем с парнями, — горестно поведала миссис Боумен матери как-то вечером у ворот. — Парни что! Они сами могут о себе позаботиться. Но девушки… — И она сокрушенно покачала головой.
В один прекрасный день Джек Гор вернулся к Боумену, и никто уже не пытался его прогнать. На один день на ферме были прекращены все работы, к полудню усталый, запыленный священник подъехал к их дому на заморенной лошадке и обвенчал Джека Гора с Фанни.
Свадьбу сыграли без особого шума.
Узнав об этом, мать и Сара долго шептались, а отец даже обрадовался.
— Ну и слава богу, — сказал он. — По крайней мере лошади немного отдохнут и нагуляют жирок.
Глава 8. Как отца сбросила лошадь
Случилось это в расселине Гэп. Миссис Тальти выглянула из двери своего домика и увидела нашего отца с Полоумным Джеком. Они ехали на железнодорожную станцию — везли продавать откормленных свиней — и собирались расположиться пообедать неподалеку от ее дома.
Отец подъехал к домику миссис Тальти, сошел с лошади и попросил дать ему кипятку для чая. Миссис Тальти наполнила котелок, хотела подать его отцу, когда он сядет на лошадь, но отец воспротивился: он никогда не прибегал к чьей-либо помощи в таких мелочах. Отмахнувшись от миссис Тальти, он схватил котелок и, держа его в левой руке вместе с поводьями, стал неуклюже карабкаться в седло, разлил кипяток и ошпарил шею кобыле. Кобыла встала на дыбы и чуть не задавила миссис Тальти, а отец грохнулся на землю, словом, поставил себя в глупейшее положение.
Вот почему он лежал в кровати в тот день, когда у нас собралось много народу.
Чувствовал себя отец прескверно — все тело было в синяках и кровоподтеках, целый день он стонал от боли; когда же мать растирала ушибленные места маслом, он орал так, что его можно было услышать на ферме Риганов. А настроение у него было — подойти страшно! Если кто-нибудь из нас просовывал в комнату голову и робко справлялся о его здоровье, он рявкал на нас: «Убирайтесь вон!» Мы, конечно‚ убирались. А если мы не заходили к нему и не справлялись о его здоровье, он бушевал: «Куда же вы все запропастились?» — и укорял нас в черствости, приговаривая, что мы все только бездельничаем да ждем его смерти.
Когда старик болел, угодить ему было трудно. Джо прикинул, если бы отец столько же энергии вкладывал в молитвы, сколько в богохульства, с ним не произошло бы этого несчастья.
Почти все женщины нашей округи пришли к нам наведаться о состоянии отца. Вернее, они воспользовались этим как предлогом. До отца им не было дела; им было глубоко безразлично — жив он или умер. Пришли они к нам язык почесать, чайку попить да прихвастнуть на свой счет и, как водится, позлословить насчет отсутствующих добрых друзей-приятелей.
— Какое несчастье! — вздыхали они, сопровождая свои вздохи уродливыми гримасами.
Женщины всегда уродуют себя, когда хотят изобразить на лице сочувствие. Это они делают для большего правдоподобия.
Все же никто не решился зайти в спальню больного. Соседки расспрашивали мать об отце, садились, вытаскивали носовые платки и снова вздыхали. Чуть ли не в сотый раз мать должна была рассказывать о том, как произошел несчастный случай, и всякий раз, когда она доходила до злополучного эпизода с лошадью, через деревянную перегородку прорывался громовой голос отца: «Ах ты черт! Говорю тебе, кобыла меня не сбросила! Я не сидел на ней!»
Мать конфузилась, щеки ее заливались краской. Одни женщины посмеивались, другие же слушали с серьезным видом. А из спальни непрерывным потоком неслись тяжелые стоны, приводившие мать в трепет, чуть ли не в стояние нервного шока: она так боялась, что отец разразится бранью и непристойностями в адрес гостей. Мать чувствовала себя крайне несчастной. Как ей хотелось, чтобы гости вовсе не приходили! Но они не замечали ее смущения, попивали себе чаек, подчистили все печенье и булочки, которыми их угостила Сара, щебетали наперебой, взвизгивали, шумели, словом, чувствовали себя как дома. Никто больше и не вспоминал, что рядом лежит страдалец, никто не слышал ни стонов отца, ни его свирепого брюзжания: «Черти бы их разорвали! Чего они глотки дерут, проклятые? Убирались бы по домам!» Лишь одна мать это услышала и бросилась в спальню утихомирить своего супруга.
Когда шум и гам несколько улеглись, начались политические дебаты. Речь зашла о приближающихся выборах.
Миссис Браун хотелось узнать, за кого собирается голосовать отец. Мать и рта раскрыть не успела, как в разговор вмешалась миссис Мак-Фластер, сварливая старуха с журавлиной шеей. Она заявила, что ее муж (то есть Мак-Фластер) ни в грош не ставит Гриффита. И по ее компетентному мнению, Гриффит — личность ничтожная. Миссис Мак-Фластер не терпелось отпустить на его счет еще какие-то замечания, но голос отца чуть не сокрушил перегородку: отец был сторонником Гриффита и верил в него как в бога.
