Из Гуунди отец выехал на свежей лошади; при нем был мех, полный воды, запас продовольствия, множество инструкций и наставлений в голове, револьвер в кармане. Сержант просто навязал ему револьвер, и отцу пришлось волей-неволей его взять.
— Разве что так, для компании, — буркнул он, сунув револьвер в карман куртки; рукоятка торчала оттуда как кукурузная кочерыжка.
На четвертый день отец проехал густые заросли кустарника и оказался на берегу ручья. Он напоил коня и по привычке, кинув поводья ему на шею, как своей старой лошадке, оставил его на берегу, а сам спустился наполнить меха ведой. Конь убежал. Отец пытался поймать его, но старая скотина оказалась хитрее сыщика — она припускалась бежать рысью, когда бежал отец‚ и останавливалась, едва он замедлял шаг.
Отец был совсем обескуражен, но решил не упускать лошадь из виду и шел за ней следом, обливаясь потом, бранясь, запинаясь о корни и бурелом. Так он шел, пока не стемнело.
Усталый и голодный, он прилег у подножия эвкалипта. В голову лезли мысли о матери, о доме, о нас всех. Себя он обзывал непроходимым дураком: неужели стоило ради наказания конокрадов затевать такое путешествие?
Наутро отец обнаружил свою лошадь всего в нескольких стах ярдов от себя: она стояла, безнадежно запутавшись задней ногой в поводе. Ура! Сердце отца продолжало тревожно биться, пока он не взял лошадь за повод и не уселся в седло. Раньше он бы никогда так не гордился своей победой над лошадью, а сейчас он даже наклонился и потрепал ее по шее.
Наступил новый изнурительно жаркий день. Небо источало зной, словно гигантская пламенеющая печь. Дул жгучий ветер. Справа и слева от дороги стелились неумолимые бесплодные пески. Сорок миль проехал отец и не встретил ни души, кроме одинокого всадника, который ускакал, увидев у него револьвер.
Огненный шар солнца клонился к закату. Впереди показалось болото, потом озерко, на котором плавали утки, а в стороне от дороги кабачок — ветхая, покосившаяся хибара. У входа стоили две верховые лошади, привязанные к деревьям. На веранде развалились четверо: двое бородатых мужчин в штанах, подшитых кожей, со шпорами на сапогах, и двое совсем мальчишек, один из них темнокожий.
— Добрый день, — сказал отец.
— Добрый…
Отец слез с лошади. Взоры всех сидевших на веранде устремились на него.
За прилавком стоял хромой одноглазый инвалид; голова его была покрыта шрамами. Предвкушая новый заказ, он принялся торопливо вытирать стакан полотенцем.
Отец заказал пиво, озираясь на своего коня, — он помнил предупреждение сержанта. Получив кружку пива, отец стал пить ее у двери.
— Издалека едете? — спросил кабатчик, испытующе разглядывая отца.
— Да так, пожалуй, миль двести пятьдесят будет, — ответил отец.
— Из Квинсленда?
Отец помедлил, не зная, отвечать на этот вопрос или нет. В этот момент к кабачку подскакал всадник с внешностью типичного разбойника из буша. О чем-то пошептавшись с сидевшими на веранде, он крикнул:
— Райли!
Кабатчик Райли нырнул под прилавок и заковылял к двери. Всадник крикнул ему:
— Полицейские проехали вчера через Бинджилу с этим, из Квинсленда!
Райли не расслышал.
— С кем, с кем? — переспросил он.
— Со свидетелем по делу Свистуна. Они его везут в наручниках.
Мальчишка захихикал, но Райли сохранил серьезность.
Отец не вытерпел. Шагнув вперед, он откашлялся и, пронизывая взглядом всадника, крикнул громовым голосом:
— Все это брехня!
В одно мгновение взгляды всех присутствующих обратились на отца. Воцарилась мертвая тишина. Отец приосанился, проникнувшись всей важностью момента, и высокомерно оглядел всех.
— Брехня, — снова рявкнул он. — Я и есть этот самый человек из Квинсленда. Ну, где же мои кандалы?
Он сделал шаг вперед, предоставив всем желающим освидетельствовать его здоровенные ножищи.
Физиономия всадника исказилась злобной гримасой, но в этот момент он перехватил взгляд Райли, что-то прочитал в нем, и выражение его лица тотчас же изменилось.
Он спрыгнул с коня и, расплываясь в улыбке, подошел к отцу.
— Так вы, значит, и есть мистер Радд? — заговорил он. — С верховьев Кондамина?
— Да‚ это я, — ответил отец, сохраняя непроницаемый вид.
Всадник сказал, что он несколько раз бывал на нашей ферме, и отозвался о ней с превеликим одобрением. Отцу он представился как племянник старого Грея, и отец начисто забыл все предостережения полицейского сержанта. Схватив руку «племянничка» богатого фермера, он крепко ее потряс.
— Вот те на, — проговорил отец, смущенно усмехаясь, — а я-то Вас принял за конокрада!
«Племянничек» тоже усмехнулся. Кабатчик предложил по этому случаю выпить. Все выпили, и отец заказал ответную порцию. Это было еще в семь часов вечера.
Настала полночь. Сквозь просветы в тучах луна освещала темную стену эвкалиптов. С болота доносились трубные крики диких гусей. Бесшумно скользя в ночном воздухе, охотились совы. В окошке кабачка мерцал тусклый свет. От его двери отъехали два всадника, ведя за собой оседланную лошадь, и скрылись в кустарнике. Им вслед понеслись сиплые крики отца:
— Собаки! Разбойники! Эй, кабатчик! Где моя лошадь? Где мой револьвер?
Вот и получилось, что главный свидетель обвинения по делу конокрада Свистуна не смог явиться на заседание, и дело было прекращено за отсутствием улик.
Сэддлтоп поистине преуспевали разрастался. В нем появились новая церковь и старый трактир, тот самый, что раньше стоял у самого ущелья Гэп. Неподалеку разбили лагерь рабочие. Они приехали с палатками, инструментами строить плотину на государственные средства. Другие партии рабочих расчищали в лесу просеки, валили деревья, разделывали их и стаскивали в огромные кучи у дороги, наверное, специально для того, чтобы лошади шарахались и закусывали удила. К нам понаехало много новых переселенцев с многочисленными семьями. Они роптали, словно библейские израильтяне, — прежде всего потому, что ближайшая школа была от них на расстоянии шести миль. Наш отец стал для них Моисеем-пророком[9]. Вообще-то он не видел особых причин для их недовольства, но он всегда прислушивался к жалобам людей и поэтому принялся усердно хлопотать, чтобы открыли новую школу в том конце, где мы жили. Не жалея сил, отец ратовал за школу для переселенцев. Когда же наконец школу построили, переселенцы возроптали еще громче только потому, что она оказалась рядом с нашей фермой.
И вот однажды у нас объявился худощавый, гладко выбритый молодой человек с тросточкой в руке, в высоком тугом воротничке, явно причинявшем ему немалые мучения, и в соломенной шляпе, украшенной роскошной лентой. Он поднялся на веранду и, манерно растягивая слова, представился отцу как учитель новой школы.
Отец ничего не понял. Он растерянно пялил глаза на франта и никак не мог сообразить, что ответить. Появись перед ним сам архангел Гавриил или палач, отец не смутился бы сильнее. Он всегда терялся в присутствии людей «высокого ранга», а в его глазах и настоящий мудрец, и чванливый недоучка принадлежали к одному и тому же рангу.
Учитель поклонился, назвал свое имя — Филипп Вуд-Смит — и спросил, имеет ли он честь говорить с мистером Раддом. Затем он вручил отцу свою визитную карточку и, усевшись в кресло, с глубокомысленным видом стал распространяться насчет школ и программ. Он высказал убеждение, что мальчиков следует учить математике, упомянул о Наполеоне Бонапарте и других великих людях, о которых отец отроду не слыхал. О классиках же и древних языках учитель отозвался весьма неодобрительно.
— Кому они нужны? Зачем вам здесь, на ферме, греческий язык, мистер Радд?
Отец уныло водил глазами по дощатому полу веранды, не отвечая.
— Ну, скажите, после окончания школы вам хоть раз в жизни приходилось вспоминать латынь или этические проблемы в произведениях Шекспира?
Отец в некотором замешательстве признался, что нет.
— И тем не менее…
В этот момент на веранде появилась мать. Отец сказал, что это и есть миссис Радд. Они поздоровались. Когда же Вуд-Смит повернулся, чтобы продолжить с отцом разговор, того уже след простыл.
Учитель был человек вежливый и очень любил общество. Такого джентльмена у нас в Сэддлтопе еще не бывало. Всякий раз, когда он встречал мисс Уилкинс, дочек Грея или нашу Сару, он улыбался, снимал шляпу и хлопал ею по своим коленкам. Неважно, на каком расстоянии находились девушки: сидели ли они на веранде за милю от него, ехали ли на лошади, таскали хворост, он все равно улыбался и галантно снимал шляпу.
Дейв относился к Мистеру Вуд-Смиту с явным неодобрением. Светскость учителя и его предупредительность с девушками раздражали Дейва.
