— Ни ну, и ни скоро. Я требую от вас немедленного ответа.
— Я тебе и говорю, что скоро. Подходит такой срок?
— Скоро — не подходит.
Инвер Фаттахович поднялся со стула и начал разминать поясницу, давая понять, что разговор окончен.
— Когда же мы будем работать? — не сдавался Чемоданов.
— Мы уже работаем.
— Я знаю, что мы работаем, но мои штаны целее от этого не стали.
— Пока ты будешь думать только о штанах, они у тебя будут рассыпаться. А как только перестанешь о них думать, они у тебя сразу новенькими станут.
Тимофей недоверчиво хмыкнул, а Хоттабыч вспылил.
— Вам ничего не нравится, что я для вас делаю! Вы постоянно чем-то недовольны!
— То есть всё для нашего блага делается? — прищурился Чемоданов.
— Конечно.
— И давно уже?
— Всё время. С самого начала.
— Слушайте, а почему у нас ничего нет? — полюбопытствовал Тимофей.
— У вас всё есть.
— Я ещё раз спрашиваю: почему у нас ничего нет.
— А потому что вы не чувствуете, что стали жить лучше и интересней, — развеселился руководитель среднего звена.
— А что мы должны чувствовать?
— Радость от творческого прилива, — зевнул Инвер Фаттахович.
— Что?
— Радость от творчества, которое вам подарили, — ещё раз зевнул Хоттабыч.
— Я смотрю, вы уже зеваете.
— Я давно уже зеваю. Мне с тобой скучно.
— Понятно.
— Что тебе понятно?
— Вы всегда всё под себя подгребали, — подвёл неутешительный итог Чемоданов.
— Ну и что? Я подгребал, для того, чтобы поделиться с другими.
— Чем?
— Что подгребал.
— В таком случае, если вы ходите в целых штанах, поделитесь ими.
— Я тебе предлагал.
— Так дайте мне ваши штаны.
— У тебя размер не тот.
Тимофей, хлопнув дверью, убрался восвояси, а Хоттабыч извлёк из ящика стола диктофон и с удовольствием послушал диалог сначала, отмечая про себя наиболее удачные места.
«Бурмакин», вознесясь на несколько этажей вверх на социальном лифте, решил поделиться своей радостью с сослуживцами. Он отвёл в сторонку тихоню Вислогузова и предложил всенародно отметить свой карьерный взлёт.
— Олежка, надо бы обмыть мою новую должность.
— Надо бы. После восьми и обмоем.
— А я сейчас хочу. Пойдём, коньячилы накатим?
— Что-то я очкую, — признался осторожный Вислогузов.
— Давай, хоть кофейку дёрнем, я угощаю, — расщедрился «Бурмакин».
Они подошли к автоматам и взяли два «эспрессо». Но в стаканчики вместо кофе вылился странный напиток по цвету и запаху похожий на коньяк. «Иван» сделал пробный глоток.
— А-а-а, — крякнул он, — коньячок. Хорошо пошёл.
— Ты чего? — засуетился Вислогузов, принюхиваясь к своей порции, — рабочий же день в самом разгаре.
— А я тут при чём? — Переплут невинно выкатил глаза, — я хотел кофе выпить, а в стаканчике коньяк. Я ни в чём не виноват, меня ввели в заблуждение и опоили против моего желания.
Через минуту возле кофейных автоматов набралось уже пол сотни желающих впасть в заблуждение и подвергнуться насильственному опьянению. Они наперебой нажимали кнопки с надписями: «кофе», «какао», «кипяток», «горячий шоколад», а получали коньяк, виски, текилу и абсент. Дегустация сопровождалась жизнерадостными воплями и комментами.
— Ух, ты! Смотрите, нажимаю на кнопку «капуччино» и получаю виски!
— А если нажать «мокаччино» — хлещет ром!
— Ты гонишь!
— Попробуй сам!
Дегустаторов всё прибывало и прибывало. Кто-то расчухал, что и кулер заряжен не водой, а водкой и грогом: нажимаешь на синий рычажок — струится ледяная водка, нажимаешь на красный — огненный грог. Праздник в офисе расцвёл угрожающе быстро, как сорняк среди хризантем.
Кандаурову тут же донесли о творящемся в холле безобразии. В первую секунду Глеб Игоревич хотел пойти и лично разогнать пинками пьяное болото. Но, хорошенько, поразмыслив, надумал сам в него окунуться. Кандаурова обуревали противоречивые чувства: радость и печаль, гнев и покорность. Радость, оттого что он сбагрил обрыдшую, тупоголовую, а теперь ещё и беременную секретаршу. Печаль — по выброшенным деньгам. Лютый гнев, что сотрудники назюзюкались в середине рабочего дня, и уже лыка не вяжут. Покорность — от невозможности, что-либо изменить. И Глеб Игоревич решил сходить в народ, махнуть с подчинёнными пару стаканчиков вискаря и приобрести дешёвую популярность. И, чего уж греха таить, ему самому хотелось хорошенько накатить, чтобы снять напряжение трудного дня.
— Гуляем?! — Кандауров перекрыл своим басом пьяный гул, стоящий в холле.
— Офисные работники разом остолбенели, словно поражённые нервно-паралитическим газом.
— А мне, что, никто виски не нальёт?
— А-а-а! О-о-о! У-у-у! — понеслось со всех сторон, — Глеб Игоревич, идите к нам! Лучше к нам! Мы не виноваты, это в автоматах какой-то сбой произошёл!
— Сегодня все празднуем, — сановито пробасил Кандауров, — а завтра мы поставщикам кофейных автоматов и кулеров счёт-то выставим. За коллапс нашей производительности труда.
— Ура! — заголосили довольные сотрудники, — выпьем за нашего Глеба Игоревича! За его мудрое решение!! Ура-а-а!!!
Хозяин чокнулся с подчинёнными и ляпнул стаканчик дармового виски. (Вискарь оказался дорогим и забористым, уж Кандауров-то разбирался). К нему подошёл Хоттабыч и взялся обсуждать рабочий процесс. Рассолодевший Глеб Игоревич принялся поучать Зайнетдинова.
— Нашему холдингу нужно менять идеалы и людей, мысли пусть остаются прежние.
— Это да, — согласился Инвер Фаттахович, не ведая, что полчаса назад пополнил своим немолодым телом армию безработных.
— Коллектив является посредником между властью времени и личностью. Коллектив всегда прав, даже если не прав. Он может ошибаться, но время его не накажет, а лишь даст возможность исправить ошибку. Можно убить личность, но коллектив убить невозможно. Только время может разрушить коллектив, но это не будет убийство. Коллектив просто распадётся, причём все останутся живы…
К Глебу Игоревичу подкрался Пучеглазов с целью чокнуться и выпить на брудершафт абсента. Кандауров, решив воздержаться, и от братания, и от абсента, снова повернулся к Хоттабычу.
— На чём бишь я остановился?
— Только время может разрушить коллектив, но это не будет убийство. Коллектив просто распадётся, причём все останутся живы, — напомнил Зайнетдинов.
— Кто это сказал? Чумоданов? Косолапов? Чушь. Бред сивой кобылы. А… это я сказал? Тогда всё верно.
Кандауров пропустил ещё пару стаканчиков и принялся делиться взглядами на жизнь.
— Я воздействую на коллектив и жду, чем всё это кончится.
— Это да.
— Я хочу, чтобы все работали, а кто-то один отдыхал. И я даже догадываюсь, кто это.
— Это да, — заладил Зайнетдинов.
Рядом Косолапов и Вислогузов беседовали о своём, об офисном.
— Что ты всё время ноешь? — негодовал Косолапов.
— Ничего.
— Тебе деньги нужны? Или тебе работа нужна?
— У меня сейчас кризис, — скулил Вислогузов.
— Наконец-то ты допёр, что тебе будут платить за талант, — наседал Косолапов, — Глеб Игоревич, скажите, вы будете платить Вислогузову за креативность?
— За что ему платить? — обалдел Глеб Игоревич, — за креативность? Она бесценна.
Он клюкнул ещё вискаря и принялся философствовать.
— Мы вышли на новый уровень и сейчас взаимодействуем с внешним миром, мы сейчас работаем, как партия. А если мы вышли на новый уровень, значит, нужно возвращаться. Жизнь толкает нас в большой мир, и, если в этом мире, мы не будем закалённые, мы проиграем…
А Косолапов, между тем, упорно втолковывал Вислогузову.
— Бурмакин стал начальником отдела, он согласен протаскивать наши идеи.
— Да не будет он ничего протаскивать.
— Это не важно, я знаю, что не будет.
Вислогузов неожиданно упал на пол и принялся отжиматься. Косолапов с изумлением уставился на приятеля.
— Ты что, Олежек, очумел? По тебе дурдом плачет.
— Ну, хоть кто-то, — пропыхтел с пола Вислогузов.
— Вставай, не позорься.
Вислогузов поднялся и накатил ещё стаканчик текилы.
— Чувствую, что нервы ни к чёрту, вразнос всё идёт.
— Это ерунда, с каждым бывает, — утешил Косолапов.
— Ты лучше скажи, что мне делать? Я уже все варианты перебрал. Я не могу больше под Кандауровым сидеть.
— Ты должен через себя переступить.
— Я лучше через тебя переступлю, — хмуро возразил Вислогузов.
Мимо празднующих клерков пронёсся закодированный, а потому деловой и грустный Чемоданов.
