— Так ведь байки он рассказывает чужие, а фельетоны нужно писать свои.
— Напишет.
— Спорю — нет. Давай на пачку «Пушки»?
— Давай, — сказал редактор и подошел ко мне: — Смотри, Коляка, не подведи. Я верю в тебя.
Я понимал, что главный затеял спор, принял пари не потому, что сильно верил в меня. Главному хотелось разозлить, подзадорить, заставить меня самого поверить в свои силы. И еще хотелось нашему главному, ох как хотелось, иметь в своей газете собственного фельетониста. Еще бы — в «Правде» было их шесть, в «Известиях» — пять, а в нашей, комсомольской, ни одного. Обидно. Конечно, не одному главному обидно, нам всем обидно. Будто наша газета не настоящая, а как бы второсортная.
Мне очень хотелось не подвести главного в споре и стать комсомольским Мих. Кольцовым. Но у Мих. Кольцова — талант. Каждый год он печатал в «Правде» по двести, двести пятьдесят фельетонов. Двести пятьдесят я, конечно, не напишу, но один в послезавтрашний номер я, хоть умри, должен был сочинить обязательно, чтобы доказать этому маловеру Рябоконю, что и броня молодежи не пустое место в газете.
Говорят, раз в жизни и лопата стреляет. Я хотел быть такой лопатой. Сейчас молодежь приходит в газету, проучившись пять лет на факультете журналистики. По ходу этой учебы каждый будущий газетчик, кроме кучи прослушанных лекций и бесед, должен написать по пять корреспонденций, по три очерка и три фельетона. Хорошо, не три, пусть один, пусть полфельетона! Это все же какой-то опыт. А я пришел в редакцию без всякого опыта. Пришел не из университета, а по наряду биржи труда. В счет брони молодежи.
Было это в конце весны 1925 года, и хотя советской власти было уже без малого восемь лет, в комсомольских газетах не хватало еще своих комсомольских журналистов, и они приглашали на работу спецов. Так назывались бывшие сотрудники буржуазных газет. У нас в редакции работало четыре спеца. Одного из них, Ивана Абрамовича Катинова, в день моего прихода в редакцию подозвал к себе Рябоконь и сказал:
— Знакомьтесь с Колякой. Он прикрепляется в порядке индивидуального ученичества к вам. Помогите ему стать хорошим репортером.
Иван Абрамович даже не поинтересовался, кто я, откуда. Он только спросил:
— А что я буду иметь с того, что сделаю его хорошим репортером?
— Десять процентов надбавки к гонорару.
— А если пятнадцать?
— Не выйдет.
— Хорошо, пусть будет десять.
На этом Рябоконь закончил переговоры с Катиновым и сказал мне:
— Не ленись, постигай тайны мастерства.
Тайны мастерства моего учителя Катинова держались на двух китах. Первый — номера телефонов. Второй — вежливая обходительность. Номера телефонов Катинов держал в записной книжке. Вежливую обходительность использовал в деловой жизни. Вежлив Иван Абрамович был не со всеми, а только с нужными людьми. Знакомство с ними он заводил в каждом учреждении, с которым ему приходилось иметь дело.
Катинов знал по имени-отчеству не только этих людей, но и их жен. 3нал дни их рождений. Звонил. Поздравлял. Просил передать привет всем чадам и домочадцам вплоть до бабушки, милейшей Любови Саввишны. Если Катинов ездил летом отдыхать в Ялту, то каждому нужному человеку он присылал оттуда красивую открытку с надписью «Привет из Крыма». Если его командировали на один день в Ленинград, то он за один этот день умудрялся отправить из Ленинграда в Москву килограмм открыток с надписью: «Привет из Северной Пальмиры».
Именинный звонок с поздравлением или открытка с приветом — как будто пустяк, а с помощью этого пустяка нужный человек надолго попадал в полон вежливости к Ивану Абрамовичу и становился его доброхотным информатором.
Каждый день поутру Катинов задавал Рябоконю один и тот же вопрос:
— Сколько?
— Шесть, — говорил Рябоконь.
Катинов звонил по шести телефонам, просил передать «мой нижайший» шести «милейшим Любовь Саввишнам» и сдавал шесть заметок в завтрашний номер газеты. Если Рябоконь говорил не «шесть», а «двадцать шесть», то Катинов звонил по двадцати шести телефонам, передавал «мой нижайший» двадцати шести «милейшим Любовь Саввишнам» и сдавал в номер двадцать шесть заметок.
Иван Абрамович кроме нашей газеты работал еще в железнодорожной и текстильной. Это был гигант репортажа. Он мог обслужить не три, а тридцать три газеты, печатать в день не шесть и не двадцать, шесть, а сто двадцать шесть заметок. Но это все были заметки-лилипуты. Пять строк было потолком гиганта репортажа. Гигант мечтал о десяти строках и не мог осилить их. Для десяти строк у гиганта не хватало ни слов, ни эрудиции.
Катинов усвоил лапидарный стиль пятистрочной заметки еще в «Биржевых ведомостях», где он вел отдел «Рысистые бега и скачки». «Захарченко-старший (камзол красный, рукава синие) пришел на Веселом на полкорпуса впереди Захарченко-младшего (камзол синий, рукава красные)».
Это о первом гите. А вот о втором. «Захарченко-старший (камзол красный, рукава синие) опередил на корпус на Мазурке Захарченко-младшего (камзол синий, рукава красные)».
И так про каждый гит. И так каждый день. С этим пятистрочным стандартом Катинов встретил 1917 год, этот стандарт он принес и в нашу газету.
Рябоконь просит Ивана Абрамовича дать заметку в отдел спорта. Пожалуйста. «Вчера на межреспубликанском соревновании Макаренко (украинец), Адамян (армянин), Галеев (татарин) пришли в беге на 200 метров к финишу на корпус сзади Каца (грузчик ГУМа)».
Газете железнодорожников нужна заметка в отдел «Новости науки и техники». Пожалуйста. «Вчера на участке Москва — Ожерелье проходили испытания тормоза системы Казанцева (рабочий-самоучка). Новый тормоз оказался лучше старого системы Вестингауза (капиталист-предприниматель)».
Газете текстильщиков требуется заметка в отдел «Новости искусства». Еще раз пожалуйста. «Вчера на сцене Большого театра в опере «Евгений Онегин» успешно дебютировал молодой артист И. Козловский (красноармеец-самоучка). В лице молодого артиста Л. Собинов (любимец московских дам) имеет достойного преемника».
Если Рябоконь просил Катинова дать информацию поподробней, расширить пятистрочную заметку в десятистрочную, гигант репортажа — обводил обитателей репортерской молящими собачьими глазами. Помогите! И я, мальчишка, вписывал гиганту две-три фразы в заметку, чтобы как-то оживить ее.
Писать гигант не мог, а найти, добыть, в одно ухо влезть, из другого вылезть — это запросто. Проходимость у моего учителя была феноменальной.
Вспоминается эпизод тех лет. Заканчивался первый женский пробег. Не то авто, не то мото. Пробег трудный, многодневный. Участницы пробега устали, пропылились, поэтому, доехав до московской заставы, они остановились у первой бани и ну мыться, прихорашиваться, чтобы предстать на финише перед мужьями и фотографами во всеоружии. Модно причесанными, модно одетыми, посвежевшими. Московские репортеры примчались к бане на минуту позже спортсменок и оказались у закрытой двери. А каждому не терпится первым взять беседу. А среди репортеров ни одной женщины. Все сплошь мужики, вход которым в женские бани запрещен. Что делать?
— Ждите, — говорит завбанями.
Делать нечего. И вся журналистская братия располагается биваком вокруг бани. Вся, кроме одного — Ивана Абрамовича Катинова. В то время как другие сидели и покуривали, мой учитель тайно спускается в котельную, одалживает у кого-то из рабочих передник и под видом слесаря-водопроводчика проникает внутрь бани. И, стоя с гаечным ключом в руках на второй ступеньке парного отделения, он берет двадцатиминутное интервью у самой командорши пробега.
Катинов примчался в редакцию героем. Его поздравляют. Ему удивляются, а он кладет на стол заведующего все те же пять строк:
«Вчера закончился женский пробег. Как сообщила нашему корреспонденту командор, участницы проехали семь губерний, 29 уездов и 53 волости. За время пути было сделано 32 прокола, на которые участницы наложили 32 резиновые заплаты».
— Как, это все? — кричит Рябоконь. — Немедленно расширьте заметку до размеров подвала! Полосы!
Камзол синий, рукава красные! Но в парилку никто не ходит в камзоле, поэтому Катинов не знает, за счет чего расширить заметку.
Рябоконь отдает Катинову свою комнату, и мы садимся делать из заметки полосу. А материала у Ивана Абрамовича никакого. Женщины провели в пути полмесяца, прошли по тем временам огромное расстояние, около трех тысяч километров, а Иван Абрамович даже не узнал, как они ехали, что видели.
— Такие вопросы нужно задавать мужчинам-землепроходцам, — оправдывался он. — Пржевальскому! Амундсену! Что же касается знаменитых женщин, то читающей публике нужно давать сведения не об их вкладе в науку о путешествиях, а об их вкусах, слабостях, привычках.
— Например?
— О…о! То, что я узнал, теперешние газеты все равно не напечатают.
