— Черт побери, зачем вы поднялись, сделали этот дурацкий поклон?
— Доктор, это несправедливо. Вы же сами хотели узнать, в какую сторону вертится комната, когда я теряю сознание?
— Ну, в какую?
Я снова сосредоточиваюсь и снова не могу вспомнить.
— В правую? Нет, кажется, в левую.
Мне становится так стыдно перед будущим кандидатом медицинских наук, что я спрашиваю:
— Может, мне сделать еще раз этот дурацкий поклон?
— Не нужно. Все ясно и так.
— Что у меня?
— Мозговая недостаточность!
— Что?!
— Зря испугались. То, о чем вы подумали, называется умственной недостаточностью, а у вас пока мозговая.
— Вы правы, доктор, — сказала жена. — Голова стала слабым местом мужа. Раньше он мог сидеть по семнадцать — восемнадцать часов — в прокуренной редакционной комнате, и хоть бы что, а теперь посидит часов десять, не больше, и у него начинает стучать в висках, ломить в затылке. Что делать?
— Чаще проветривать редакционную комнату.
— А сегодня вдруг ни с того ни с сего потерял сознание.
— Это у него нарушилось кровяное питание одного из полушарий мозга.
— Что делать? — теперь уже спросил я.
— Лежать!
— Долго?
— Месяц! Лежать всерьез, не отрывая головы от подушки. Есть и пить только из ложечки. А кормить больного будете вы, — сказал доктор, поворачиваясь к жене.
— А что буду делать я?
— Слушаться жену. Не читать, не писать, не включать радио, не смотреть телевизор…
— Даже футбольные передачи?
— Их тем более. «Скорая помощь» зарегистрировала в этом году двадцать два случая инфаркта и инсульта при передаче футбольных матчей, из них пятнадцать при игре «Спартака», три — московского «Динамо», два — «Торпедо» и два — ЦСКА. Вы, собственно, за кого болеете?
— За куйбышевские «Крылья Советов».
— Эта команда смертных случаев не дает, А меня черт угораздил болеть за «Спартак»!
— Значит, мне смотреть можно, вам нельзя.
— Вам тоже нельзя.
— Хоть одним глазом?
— Ни в коем случае.
— А если?
— Вас хватит удар. Хотите?
— Нет.
— Тогда лежите смирно.
— А думать я могу?
— Час в день, и то разномоментно.
— Это как понимать?
— Пять минут думать, час отдыхать…
Это доктор говорил уже из передней, так как спешил, бежал к следующему больному.
И я слег на месяц. А для того чтобы я не нарушал режима и думал не больше пяти минут кряду, жена сидела у постели и без умолку читала мне наставления. И все на одну тему:
«Вот если бы ты слушался жену, не сидел по семнадцать — восемнадцать часов в прокуренной комнате, не дежурил по ночам в редакции, то все было бы в порядке, а так как ты не слушался жену, сидел по семнадцать — восемнадцать часов в прокуренной комнате, дежурил по ночам в редакции, то вот и результат. У других женщин мужья как мужья, а у меня с мозговой недостаточностью».
Но, слава богу, наши врачи железно стоят на страже здоровья трудящихся и бюллетень женам по уходу за мужьями дают на день, два, не больше. Уже на третий день моей болезни жена умчалась на работу, и я с девяти до шести оказался предоставленным самому себе.
Свято место пусто не бывает. Раз мои недостаточные мозги были освобождены от осмысливания фразы «если бы ты», они стали думать о другом и не разномоментно, как им следовало, а каждомоментно. И знаете, о чем они думали? О семинаре фельетонистов. И не столько о его утренней половине, сколько о вечерней.
Я вспоминал рассказы товарищей о случаях, которые были, и о фельетонах, которые не были — одни напечатаны, другие написаны. И мне, лежачему и беспомощному, эти рассказы показались сейчас такими значительными и интересными, что захотелось немедленно сесть и записать их.
Но ни сидеть, ни писать я не мог. Как быть?
На счастье, в нашей квартире жила девушка Света. Год назад Света, кончив десятилетку, поступила на курсы стенографисток, и как раз теперь наступил момент, когда Свете нужно было закрепить полученные знания практикой. Будущая стенографистка ходила по квартире и канючила. Просила то отца, то мать:
— Пожалуйста, продиктуйте мне что-нибудь из книги или скажите речь из головы.
Папа-пенсионер спешил во двор сбить компанию для игры в домино. Мама — в магазины за продуктами. Им было не до статей, не до речей. И Свете, как вы уже догадались, стал диктовать я.
Таким образом, эта книга родилась с помощью трех счастливых обстоятельств:
А. Утренней гимнастики, благодаря которой фельетонист на тридцать дней был уложен в постель.
Б. Нашим врачам, которые строго следят за тем, чтобы здоровые жены не докучали больным мужьям, и выписывают им бюллетень по уходу на день, два, три, не больше.
В. Папе и маме девушки Светы, которые были столь невнимательны к своей дочери, что даже не заметили, как дочь эта целый месяц закрепляет теоретические знания, полученные на курсах, практическими занятиями в комнате у соседа.
Сколько дней я лежал в постели — столько и диктовал. А потом поднялся, пошел в редакцию, и мне, конечно, было уже не до рассказов фельетонистов. Если бы я болел не тридцать дней, а, скажем, тридцать пять, у меня был бы досуг, чтобы придать запискам оригинальную форму. А так как досуга не было, то моя книга оказалась каким-то жалким подобием «Декамерона». Рассказ идет за рассказом, а между ними никакого пейзажа, отдушины. Должен, однако, предупредить, что и в жалком подобии «Декамерона», как и в «Декамероне», классическом, говорится иногда и про любовь. Но говорится целомудренно. Без излишнего смакования, без обыгрывания нездоровых подробностей.
Целеустремленность и безобыгрывание, конечно, несколько ускучняют рассказы фельетонистов, но, надеюсь, не настолько, чтобы ругать автора книги больше, чем он того заслуживает,
* * *
Как это было?
Заканчивается первый день семинара. Прослушав три лекции и две беседы, мы спускаемся в кафе-ресторан. Едим, пьем по чашке чая. Затем сдвигаем столы, и Ник. Петров по праву старейшего берет слово первым и начинает свой рассказ такими словами:
Как-то днем в отдел информации, где я работал, забежал курьер и крикнул:
— Коляку к главному!
И хотя порядки у нас в редакции были демократические, литсотрудники, даже начинающие, могли войти в кабинет главного в любое время дня и ночи, все же сердце мое екнуло. Одно дело, когда ты идешь к редактору сам, а другое, когда за тобой присылают курьера. Такие вызовы ничего хорошего не предвещали. Наш редактор беспокоил курьеров только в случае большого прокола. То ли ты зевнул важную информацию, то ли наврал во вчерашней заметке.
Я шел к главному, восстанавливая в памяти все перипетии футбольного матча, отчет о котором напечатан в сегодняшнем номере газеты. Матч проходил на стадионе «Трехгорки». Закончился он вничью — 1:1. У москвичей мяч забил левый крайний Холин. У ленинградцев — центральный нападающий Бутусов. Все было правильно, бояться было нечего, и тем не менее, прежде чем войти в редакторскую дверь, я долго топтался на пороге. Наконец, решившись, сделал шаг вперед.
— Ты звал?
— Подойди поближе.
Я сделал еще два шага.
— Здравствуй! — сказал редактор.
— Здравствуй!
Смотрю и вижу рядом заведующего отделом информации Рябоконя. Он вошел в редакторский кабинет сразу вслед за мной, чтобы узнать, в чем я провинился, и в случае большого сабантуя молвить слово в защиту своего сотрудника. Но сабантуя не предвиделось. Наоборот, редактор улыбнулся мне и, вручив синюю папку с двумя бумажками, сказал:
— Прочти этот материал и попытайся написать в завтрашний номер фельетон.
— Какой фельетон? — удивился Рябоконь.
— Хороший.
— Ты, Андрюша, сошел с ума. (Нашему главному было двадцать четыре года, и сотрудники звали его по имени.) Коляка не профессионал литератор, он броня молодежи.
— Неважно. У нас в газете нет фельетониста, и мы должны сделать из этой брони нашего комсомольского Мих. Кольцова.
— По щучьему велению! Сегодня у нас ничего, а в завтрашнем номере пожалуйста — читайте фельетон комсомольского Мих. Кольцова!
— Хорошо, пусть не сразу. Пусть Коляка пишет не в завтрашний номер, а в послезавтрашний. В конце концов, не боги горшки обжигают.
Рябоконь начал сердиться:
— Именно боги. Как по мнению главного: фельетонистами рождаются или становятся?
— Ты уверен, что рождаются?
— А ты?
— Я думаю, становятся. Конечно, из подходящего материала. Из меня и из тебя фельетонист не выйдет, а из него может быть. Чувство юмора у Коляки есть. А байки как он рассказывает? Не хуже Хенкина. Я всегда, когда прохожу мимо репортерской, останавливаюсь у двери послушать.
