Сижу, ломаю голову, а операция в комнате напротив тем временем подходит к концу, и ветврач с Петькой в руках показывается в дверях. Разорванный гребень У Петьки сшит, глаз заклеен черным пластырем. Ну, не петух — адмирал Нельсон. Я улыбаюсь неожиданному сходству, а гордый мальчик смотрит на пластырь с тревогой. Спрашивает:
— Приживить было нельзя?
— Выколотое и выклеванное, к сожалению, не приживляется. Можно было бы произвести другой эксперимент: одолжить для твоего Петьки глаз у здорового петуха. Но тут встает вопрос: есть ли смысл ослеплять одно живое существо, чтобы сделать зрячим другое? Тем более что гарантий на удачу никаких.
— Отец отрубит Петьке голову.
— Он что, человек злой?
— Был бы добрый, не добивал бы раненого.
— Может, это не от злого сердца. От бережливости. Отец думал: а если побитый петух околеет? Тогда куда его — только на помойку. Рабочему такая роскошь не по карману. А раз Петька будет жить, топтать кур и одноглазым, рубить ему голову нет смысла. Иди домой, не бойся, все будет в порядке.
Гордый мальчик идет к выходу, ветврач спрашивает меня:
— А у вас что?
Я лезу в сумочку за редакционным удостоверением и слышу дыханье бегущего, запыхавшегося мужчины. Мужчина спешит, несет на вытянутых руках пушистую, притихшую собачонку.
— Доктор, одна надежда на вас. Спасите Романа.
— Что с ним?
— Паралич.
— Я хирург. Терапевт принимает в соседнем кабинете.
— Люция Карловна верит только вам одному.
— Кто это Люция Карловна?
— Жена. Сделайте исключение ради нее. Помогите собачке.
— Двадцать пять капель валерьянки, — говорит ветврач в дверь своего кабинета.
Медсестра выносит валерьянку. Ветврач подносит ее не собачке, мужчине. Велит выпить. Тот пьет. Ветврач говорит мне: «Простите» — и уносит собачку к себе в кабинет.
Мужчина хоть и ниже ветврача ростом, но тоже не меньше метра восьмидесяти сантиметров. На пиджаке мужчины значок мастера спорта, а он сидит бледный, лоб в поту. Я злюсь, говорю мастеру спорта:
— Стыдно мужчине доводить себя до предобморочного состояния из-за какой-то собачонки.
Мужчина не стыдится, отвечает:
— Это не собачонка, это собака — пудель высоких кровей и редчайшей коричневой окраски.
— Да пусть хоть золотой! Бриллиантовой!
— Пусть, — устало отвечает мужчина и, тяжело вздохнув, добавляет: — Да разве я за собаку волнуюсь, я за жену, Люцию Карловну. Два года назад у нас был другой пудель, Мишка. Тоже высоких кровей. И пяти месяцев от роду этот Мишка гибнет от паралича. У жены от горя — удар. Три месяца врачи бились, лечили, с трудом спасли Люцию Карловну от смерти. Я просил, умолял ее не заводить больше собак. Год она — мучилась, не заводила, а потом принесла нового щенка, Ромку. Сына знаменитого шнурового пуделя Гришки. А теперь и у этого паралич. Если Ромка погибнет, у жены будет второй удар, а второго она не выдержит.
— Детей у вас нет?
— Нет.
— Все от этого. Заведите.
— Хотели. Врачи запретили Люции Карловне рожать по состоянию здоровья.
— Рожать нельзя, пусть начнет работать.
— Она работает.
— Где? Кем?
— В городской библиотеке были? Видели бюст Лермонтова? Это ее работа. Для городского Дома пионеров она сделала композицию «Школьники». На городском стадионе у входа стоит «Баскетболистка», у выхода «Футболист»… Это все лепила она.
— Ваша жена талантливый человек.
— Талантливый, добрый, умный, но, как только дело коснется паршивой собачонки, умный человек сразу глупеет.
— Это не паршивая собачонка, эта собака — пудель высоких кровей…
— Я волнуюсь за жизнь жены, а вы иронизируете.
— Простите.
— Только не было б у нее второго удара!
Из врачебного кабинета слышится лай. Мастер спорта кидается туда, а ему навстречу ветврач с пуделем Романом в руках.
— Танцуйте. У вашего пуделя нет паралича.
Ветврач опускает пуделя Романа на пол. Тот стоит, похожий не на собаку, а на игрушечную овечку, сшитую из коричневой каракульчи. Овечка идет на прямых ногах, чуть покачиваясь. Передние ноги ступают уверенно, задние нет.
— Видите, видите? — с ужасом говорит мастер спорта.
— Это не паралич, воспаление седалищного нерва,
— У нее, у собаки?
Мастер спорта разводит от удивления руками.
— Я сам страдаю ишиасом. Откуда у меня эта болезнь — известно. Я альпинист-высокогорник. Застудил седалищный нерв, исследуя перепады ледника Сурган на Памире, а пудель Ромка живет в квартире со всеми удобствами, спит в моей постели. Скажите, чем лечить Романа?
— Тем же, чем лечитесь сами. Внутрь анальгин. Наружно дважды в день греть спину синим светом. Кроме того, я рекомендую сделать собаке четыре инъекции пенициллина.
— Собаке — пенициллин?
— Да!
— Куда?
— В то же место, куда и вам.
— А у собак есть «то же место»?
— Оно есть даже у мухи.
Мастер спорта лезет в карман, чтобы отблагодарить. ветврача трешницей. Тот сердится, говорит:
— Простите, не знаю, как вас зовут…
— Владимир Степанович.
Пальцы ветврача, напиленные из толстой кизиловой трости, угрожающе сжимаются в кулак.
— Все понял, — говорит высокогорник-альпинист. — Простите, больше не буду.
И, взяв пуделя Ромку на вытянутые руки, мастер спорта спешит к выходу.
Кулак размером с хорошую гирю разжимается, и ветврач, открыв дверь своего кабинета, отрывисто бросает мне:
— Входите.
— Минуточку, минуточку!
Это кричит санитарка-швейцар и подводит к ветврачу нового мужчину с новой собакой в руках.
— Директор лечебницы просят, чтобы вы приняли их первыми, — говорит санитарка и спешит назад на свой пост к парадной двери.
— Да, пожалуйста, — подтверждает новый мужчина с новой собакой.
— Сейчас очередь этой дамы, — говорит ветврач.
Я хочу войти в дверь кабинета, а новый мужчина бесцеремонно становится впереди меня и говорит ветврачу:
— Сначала выслушайте меня.
— Слушаю.
— Я помощник и референт Аверкия Михайловича.
— Простите, не знаю такого.
— Аверкий Михайлович — зампред облисполкома. Друзья из ГДР подарили Аверкию Михайловичу чистопородного фокстерьера, и Аверкий Михайлович просит вас усечь до нужного размера этому фокстерьеру хвост.
— Приму даму и усеку.
— Сначала выслушайте меня, — снова просит референт.
— Слушаю, — снова отвечает ветврач.
— Я привез фокстерьера на «Волге». А «Волга» может каждую минуту понадобиться Аверкию Михайловичу. Вы понимаете меня?
— Нет.
— Примите меня первым, чтобы я мог скорее отпустить «Волгу».
Ветврач непреклонен.
— Первой пойдет эта дама, — в третий раз говорит он.
Мужчина, приехавший с фокстерьером на «Волге» зампреда, начинает сердиться.
— Аверкий Михайлович, — говорит он, — человек в нашем городе широко известный, а врач городской лечебницы, простите меня, не может проявить уважения к нему, принять его первого помощника и референта вне очереди.
— Простите и вы меня, — отвечает доктор. — Врач городской лечебницы с удовольствием проявил бы уважение, если бы Аверкий Михайлович попросил врача усечь хвост его первому помощнику и референту. Но поскольку для усекновения прислан не референт, а фокстерьер, а референт состоит лишь сопровождающим при фокстерьере, пустить его вне очереди впереди дамы не могу.
И, преградив могучим торсом дорогу мужчине с собакой в руках, ветврач снова говорит мне:
— Входите.
Вхожу и думаю, какой роскошный абзац будущего фельетона подарил мне этот полупомощник, полуреферент.
Да, но если этот абзац выставит в смешном виде одну сторону (первого помощника и референта), то другую (ветврача) он покажет человеком принципиальным, благородным. А мне это совсем ни к чему. Я намерена не хвалить, а критиковать сына Капитолины Прохоровны.
«Минуточку, минуточку», — как говорит санитарка-швейцар.
А ведь то же благородство можно обратить не в похвалу сыну, а для развенчания его двуличия. Вот какой хороший этот сын на публике и вот какой нехороший дома.
Сижу рассуждаю, а он — «хороший и нехороший» в одном лице — уже в третий раз терпеливо обращается ко мне, спрашивает:
— Что у вас, гражданка? Слушаю.
— Простите.
Лезу в сумочку, говорю:
— Вот мое удостоверение.
— В ветлечебнице демократические порядки. Мы лечим животных, невзирая на служебное положение их владельцев! — походя кусает меня ветврач.
— Я не собираюсь лечить здесь животных. Я хочу поговорить с вами.
— На тему?
— Отцы и дети. Точнее, о ваших взаимоотношениях с матерью!
Ветврач перестает острить. Спрашивает:
— А вы, собственно, кто?
