Однако не помогло.
Какой-то ложечный враг в первом плакате буквы ег зачеркнул и вместо береги вышло бери меня. За два дня снова сто пятнадцать ложек исчезло.
У зава уже нервная горячка началась: сам себя на черную доску занес и заявление подал: «В связи со стремлением широких масс утопить меня в ложке, прошу меня уволить, иначе придется констатировать мое тело на веревке».
Заву отказали.
Тогда он адский способ придумал.
Всюду собственноручно объявления порасклеивал:
«Ложки будут отпускаться только под залог в 1 рубль».
И что б вы думали? Как по маслу пошло!
В первый день выдали семьсот ложек, после обеда собрали восемьсот.
Зав от радости в этот день даже дома не обедал. Говорит, пообедаю в столовке, риск – благородное дело!
На другой день дело еще лучше.
Выдали семьсот пятьдесят, собрали девятьсот пятьдесят. Двести штук наросло!
Зав козырем ходит! На пиджак вместо хризантемы ложку пришил.
А третий день уже не день, а феерия.
Ливень! Да, да. Ложечный ливень. Ничего не видно – одни ложки. На столах, под столами, полные буфеты, кухня… Ложки, ложки, ложки…
С завом обморок.
С кассиршей истерика.
А публика у кассы ложками воздух сотрясает.
– Го-го-го! Га-га-га!
– Возвращай наши рубли!
– Возвращай наши залоги!
– Жулики! Честный народ обманывают!
Люди сбегались. Милиция. Пожарники помпы приготовили.
Зава насилу водою отлили. Очнулся – заплакал.
– Граждане! Виноват! Каюсь! Порицание мне общественное выносите. Заадминистрировался я на свою голову. Бейте меня…
– Да нечем тебя бить.
– Перегнул я палицу – ею и бейте!
Тут вбегает какой-то товарищ. Кричит:
– Стойте! Я вам всю ситуацию выложу. Я завмаг. Тут рядом. У меня в магазине именно такие ложки по шестьдесят пять копеек продаются. Без талонов и без нормы. Я за три дня пять тысяч штук продал.
Тут зав не своим матом как закричит:
– Спасайте! Это ж я на каждой ложке по тридцать пять копеек переплатил. Спасайте!
Тут все стало ясно.
Дебаты начались: кто ж виноват?
Кое-кто говорит – зав, кое-кто говорит – масса. Кое-кто твердит – оба хороши. Два сапога пара.
Кто же в самом деле виноват, можно узнать. Когда будете обедать в стационарной столовой, спросите. Там знают.
Еще одно слово и изничтожу тебя, как класс, – победно закончила жена, разбивая о мою голову небольшой бюст Н. В. Гоголя.
– Правильно! Распустили его! – добавил сын Павло, моя старшая смена (шесть лет, внук крестьянина, умершего от водки в 1909 году, в эпоху свирепого разгула реакции).
Когда все это свершилось, я тихо проплакал:
– Везет же кому-то! Вон супруга поэта Засмоктанного никогда не дерется бюстами гениального творца «Мертвых душ».
– Засмоктаниха, мертвая твоя душа, имеет возможность лупить своего сеттерными щенками, ирод! А кто об этом хлопочет-беспокоится? А? Муж. Так то ж мужья! А ты разве беспокоишься, чтоб я жила по моде? Беспокоишься?
– Да я ж…
– Молчи! У всех собаки. У Засмоктанных сеттер, у Коваленко – немецкая овчарка, у Безмыльного – доберман, у Салюченко – дог. Только я несчастная (жена заплакала) не могу показаться на люди. И все из-за тебя…
– Мама! А у Салюченков сегодня родилось десять щенят, – заметил Павло. – Уже какой-то дядька приходил. В очках. Ихняя Мурка говорила, что тот дядька – собачья акушерка.
– У людей и мода, у людей и семейное счастье.
Жена наградила меня таким взглядом, что, будь в моих силах – даю слово чести – я б родил, не задумываясь, двенадцать щенков какой угодно породы.
Но из всех собачьих достоинств у меня было лишь одно – способность выть, и я завыл:
– Чего вам надо? Собаку? Куплю! Украду! Какой породы? Стрептококк-пинчера? Сеттералапсердака? Домашнее такси? Болонку? Шпица? Фокс-премьера? Говорите! Заказывайте! Сто догов вам в квартиру!
Вечером по случаю выбора породы состоялся семейный совет.
Но тут, уважаемые читатели, я должен познакомить вас со своей родней!
Прежде всего, моя жена, подруга, так сказать, жизни.
Сногсшибательно симпатичная особа, такая же симпатичная, как и ее мать Гертруда Гуговна Шпок, остзейская немка. Разница между ними лишь в том, что Гертруда Гуговна уже умерла, жена же моя себя чувствует превосходно.
Прекрасно себя чувствует и женин дядя, гомеопат Отто Гугович, и две женины сестры: тетя Лизэт и тетя Катэт.
Обе тети тоже чрезмерно симпатичные и не без талантов.
У Лизэт сопрано и катар всех кишок. У Катэт меццо и катар лишь одной слепой кишки.
Дядя Отто Гугович голоса не имеет, недавно лишили. Зато дядя имеет искусственные зубы, которые часто выпадают у него во время обеда.
Наконец у меня два сына.
Старший – Павло – необыкновенно наблюдательное и находчивое дитя.
Он уже усвоил, например, что, если даже днем зажечь все электрические лампочки, то красная ниточка в счетчике начинает бегать куда резвее, нежели тогда, когда лампочки не горят.
Первый месяц Павловых электронаблюдений обошелся в 43 рубля и дал возможность этому талантливому созданию познакомиться с другой, не менее интересной наукой, экономикой.
Теперь рядом со счетчиком и оплаченным счетом висит неплохое пособие по экономике – фамильная нагайка-восьмерик.
Что касается младшего сына, Виктора, то, не обращая внимания на его минимальный житейский стаж – полтора года, – можно предвидеть, что из него выйдет незаурядный гастроном.
Прекрасная действительность категорически подтверждает мои родительские предположения.
Разговорный лексикон, безусловно, одаренного отпрыска довольно твердо уложился в два слова «ам-ам». Причем он этих слов на ветер не бросает. Он ест все.
Сегодня съел коробку кнопок.
Живем мы дружно. Я мужественно добываю деньги, все остальные дружно превращают их в завтраки, обеды, ужины.
Итак, совещание по случаю приобщения моей семьи к моде проходило в бурной обстановке. Наша дружная семья во взглядах на породу своего будущего друга дружно разошлась.
Дядя Отто Гугович категорически требовал приобрести болонку как более гомеопатическую собачью породу.
Жена требовала серого английского дога.
Лизэт – фокса.
Катэт – шпица.
Я – сеттера-гордона.
Павло от выбора породы воздержался и лишь спросил, у каких еще собак бывают искусственные зубы.
В конце концов решили разыграть лотерею.
Номерки тянул Виктор и амкнул сеттера-гордона. Мог сын пойти против отца?
Теперь у нас есть обворожительная сука. Зовут ее Гарна.
Ах, товарищи! Ах, люди!
Если б вы знали, какая прекрасная модная жизнь настает, когда в квартире появляется наш друг собака.
Первый день пребывания у нас Гарной – день повального восторга и радости.
Больше всех восторгался сосед молодой врач Мусий Иванович.
Он клялся памятью великого хирурга Пирогова, что такой рваной раны, какую сделала Гарна на правой ноге тети Лизэт, не видел ни один доктор на земле.
– Не стоните, – успокаивал он тетю. – Это же красота! Класс! Не! Вы посмотрите! Все как на ладони! Вот кожные покровы. Вот фасция. Вот мускулы – musculus gastrocnemius. Вот артерия. Видите – кровь льется. Если струится – значит, артерия, а если б текла медленно, то б была вена.
– Спасайте! – вопила тетя Лизэт. – Перевязывайте! Умираю!
– От такой раны быстро не умирают. От такой раны вы можете умереть не ранее субботы, когда у вас начнется гангрена, – авторитетно успокаивал Мусий Иванович, кончая перевязку. – Прекрасная рана, – продолжал он, неумело пряча трешку в боковой карман. – За пять лет учебы в мединституте не видал такой раны… Иди-ка сюда, собачка, я тебя поглажу… Где она?
– Она вот тут, – послышался из коридора голос Павла. – Доедает вашу вторую калошу.
– Ам-ам, – пояснил Виктор.
– Черт знает что, – смутился врач. – Новые калоши…
– Она ест не только новые, – добавил наблюдательный Павло. – Перед этим она съела боты тети Катэт. А боты очень старые, рваные.
– Паршивка! – влетела из коридора Катэт. – Не собака, а троглодит какой-то. Я же говорила, лучше б шпица. Благородная порода.
– Гарну заперли в ванной.
Вечером к нам зашел знакомый Федор Михайлович. Охотник, собаковод.
Пили чай.
– Прогуливался. Погодка чудесная. Можете представить, какую я сейчас отличную колбасу купил, – говорил Федор Михайлович. – Целое кило. Советую и вам.
– А мы собаку купили, – сказал Павло, схлебывая с блюдечка чай.
– Собаку? – подскочил Федор Михайлович. – Чего же вы молчите?
– Тетя уже кричала, – проинформировал Павло, не отрываясь от блюдечка.
– Показывайте! Я же на собаках собаку съел, – захохотал Федор Михайлович.
Привели Гарну.
– Ого! Неплохой пес. Так-так, – рассматривал ее со всех сторон Федор Михайлович. – Перо[23] как следует, колодочка[24] что надо. Добрячий пес.
