А наверху в нашей лучшей спальне сидит Морфид. Домой мы ее доставили без труда — просто принесли на руках; где уж взваливать такую заботу на Мари Дирион — та теперь работает у управляющего мистера Харта полный день.
— Ты кончил, Йестин? — спрашивает мать.
— Да.
Колесо прялки замедляет ход, уже можно различить спицы; мать опускает руки. Открыв дверцу печи, достает миску овсяной каши, ставит на стол и говорит, глядя на отца:
— За день двух ложек не съела, Хайвел. Она себя уморит голодом.
— Когда есть еда, живой человек не умрет с голоду, — душа его может умереть, это да, — говорит он. — Поест. Отнеси ей кашу, Йестин.
Поднимаюсь по лестнице, открываю дверь спальни. Джетро спит в постели, Морфид сидит рядом. Сидит без движения, глядя в окошко, глядя, как солнце садится за гору, где похоронен ее милый. Вот уже три недели она так сидит в своем лучшем платье; мертвая, хотя и дышит, и все ждет, когда постучится Ричард. Она прекрасна, красивее, чем та Морфид, что зимой бежала навстречу ветру с раскрасневшимися от мороза щеками и выбившимися из-под платка кудрями, красивее, чем Морфид, что летом в ярком платье уходила, подрагивая бедрами, в вереск то с одним, то с другим. Сейчас, в своем безмолвном горе, она так хороша, что перед ней не устоял бы и святой. Высокий лоб бледен, волосы гладко зачесаны назад, и косы уложены вокруг головы, а на висках чуть серебрится седина. Кожа туго обтягивает скулы, во впадинах лежат тени, глаза, уставшие от слез, спокойны. Это новая Морфид. Нет больше непокорности, нет воли к борьбе. Словно волна горя угасила пылавший в ней огонь. Она сидит, сложив руки на коленях.
— Ты сегодня видел Ричарда, Йестин?
— Потом поговорим о твоем любезном, а сейчас ешь кашу.
— Что он сказал?
У меня сжимается сердце.
— Съешь кашу, тогда скажу.
— Ну вот, съела, — говорит она, глотая ложку каши с таким видом, словно это мякина.
— Сегодня Ричард пойдет в Коулбруквел, — говорю я.
— В «Королевский дуб» к Зефании Уильямсу?
— На собрание его, дурака, несет, — злобно говорю я.
— Вот увидишь, в конце концов все будут стоять за Хартию, — вспыхивает она. — Как ты ни расхваливай союзы и общества взаимопомощи, всех их там можно купить за кружку пива. Люди пойдут за идеалами, за Хартией. Высоко же взбирается мой милый!
— Только не туда, куда надо, — ворчу я, потому что она лучше ест, когда с ней споришь. — Этот ваш Зефания — настоящая свинья, да к тому же атеист и пропойца.
— Что он атеист, еще надо доказать, — сердито говорит она, — это все сплетни.
Морфид зачерпывает ложкой кашу, и я помогаю ей отправить ее в рот.
— Зефания — образованный человек, — бормочет, она, брызгая кашей, — даже молодой Бейли это признает. Если у нас будут такие предводители, а не нищий сброд или какие-нибудь часовщики, тогда, с Божьей помощью или без нее, мы добьемся от парламента четырех пунктов новой Хартии союза.
— Задолбила свои четыре пункта! Я и то в них ни черта не понимаю, как же в них разберутся массы?
И опять сую ей в рот ложку.
— Слушай, дурень, — говорит она. — Уильям Ловетт, организатор лондонского союза рабочих, составил требования к парламенту из четырех пунктов: право голоса каждому мужчине, тайное голосование, перевыборы парламента каждый год и право избирать представителей независимо от того, есть у них земля или нет. И когда народ получит все это, не будет больше нужды в союзах. Пусть король живет в простом доме, говорит Ричард, и долой дворцы. Долой герцогов и баронетов, графов и виконтов! Наше поколение призвано покончить с засильем аристократии. Простой народ поднимется к высотам свободы, тирания трона и церкви будет обращена в прах, счастье и равноправие будут уделом всех людей…
— Тише, Морфид, — говорю я.
— Господи! — шепчет она.
Я крепко обнимаю ее.
— Господи, — стонет она. — Одиноко мне без милого, Йестин. Ох, как одиноко…
Спускаюсь вниз с миской.
— Слава тебе Господи, — говорит мать.
— Дочиста, — говорит отец.
— Вот у Йестина она ест, а у меня ложки не проглотит, — говорит Эдвина. — Почему бы это?
Полусумасшедшая, теша себя сказками, Морфид жила, хотя все в ней умерло.
На третий месяц после смерти Ричарда она стала раздаваться в талии и по утрам ее тошнило — она была беременна.
Страшная вещь сплетня.
Те, что живут в грязи, всегда первые готовы замарать других.
Вроде миссис Пантридж и миссис Фирниг и еще кое-кого.
Засунув руки глубоко в карманы, иду, посвистывая, домой после смены на Гарндирусе. Но для миссис Пантридж и миссис Фирниг я интереснее носилок с обожженным. Чешут языки, волосы растрепаны, лица почернели от злости. Стоят, опершись грудями о калитки, сами грязные, и на уме и на языке у них одна грязь; точь-в-точь пара индюшек с такими же противными голосами.
— Тише, миссис Пантридж, вон идет ее брат.
— Чего там тише, миссис Фирниг. И еще раз скажу — срам да и только, пусть передаст своей родне.
— Не иначе, как это Йоло Милк поработал. Я два раза видела на Койти, как он задирал ей юбку.
— Только не в последнее время. Поверьте уж мне, это дело Беннета.
— Тише же! Йестин идет!
— Э, да и он не лучше, я вам скажу. Мортимеры, они все до этого охочи.
Свищу громче, проходя мимо них.
— Добрый вечер, Йестин Мортимер, — говорят обе хором и кланяются. Ишь какие вежливые, развесили слюнявые губы.
— Добрый вечер, миссис Пантридж. Как детишки, здоровы?
— Здоровы, здоровы. А как твоя матушка?
— Живет не тужит. А как поживает Диг Шон, миссис Фирниг? Все так же наливает брюхо за счет общества взаимопомощи?
Они ошарашенно молчат.
Добиваю отступающего противника.
— А как поживает ваш муж, миссис Пантридж? Здоров, надеюсь?
Наплодила восемь человек, и скоро, видно, будет десять — у фартука еле тесемки сходятся, — и ни один не может похвастаться законным папашей.
Начал я неплохо, но под конец они меня заклевали.
— Всегда есть такие, которым еще хуже, чем тебе, — сказала Морфид. — Вот как миссис Гволтер и Уилли.
Я видел, как Гволтера обожгло чугуном. Так же, как Уилла Тафарна, только хуже.
Во Второй печи пора было пробивать летку, когда управляющий привел трех гостей — англичан. Приехали, видно, поохотиться — как раз был август; с виду лихие охотники, а сердца у них, как потом оказалось, были овечьи.
В тот день все как будто нарочно сложилось против Гволтера. Управляющий потребовал, чтобы летку пробили при гостях, а Афель Хьюз, который работал на этой печи, был в это время с хозяином в городе. Десятник Идрис укладывал новую вагонеточную колею за каменоломней, а Уилл Бланавон, который знал Вторую печь как свои пять пальцев, ушел в Абергавенни за инструментами.
