— Не знаю, о чем вы. Вам известно, что расстраивать моих родителей нельзя. Не хочу, чтобы кто-то помешал моим планам остаться здесь.
— Это часть правды. Но не единственная причина. Я слишком хорошо знаю вас, чтобы поверить.
— Вы смеете предполагать… — начала она, раздувая ноздри.
— Именно. Вы не хотите, чтобы кто-то узнал мое имя. Почему?
— Ладно, — выдавила она, впиваясь пальцами в обивку кресла. — Мой отец вызовет вас на дуэль, если узнает о вашем обмане.
— Он, разумеется, будет недоволен, но сомневаюсь, что вызовет меня на дуэль. В конце концов Ричард тоже участвовал в фарсе.
— Ошибаетесь. Дело не в фарсе, а в вас.
— Но при чем тут я? Вы никогда не говорили о том, как все кончилось, иначе Ричард обо всем узнал бы первым.
Эви покачала головой.
— Ричарда там не было. Зато был отец, и он все знает.
— Ради Бога, Эви, это было семь лет назад. Сомневаюсь, чтобы он вызвал на дуэль человека, написавшего дурацкое письмо. Тем более что в то время я был почти мальчишкой.
— Вы понятия не имеете о том, что он сделает. Папа презирает вас, а я не позволю его расстраивать.
— Презирает меня? Но я ничего не понимаю. Вы что-то утаиваете, я уверен. Что именно?
— Не ваше дело…
— Мое! Случилось что-то такое, что заставило вашего отца презирать меня! И даже если он знает про то чертово письмо, такая реакция выглядит очень странной.
— Да…
— Нет… Скажите, Эви, — умолял он, подступая еще ближе. — Что случилось?
— Я отправилась за вами! — вскричала она, яростно сверкая глазами.
— Что? — ахнул Бенедикт.
— Собрата сумку, оседлала лошадь и поскакала за вами.
Она повесила голову, отказываясь встретиться с его испытующим взглядом.
— Конюх побежал к отцу, когда утром моей лошади не оказалось в стойле, и папа помчался искать меня, гоня своего жеребца во весь опор. Я едва не погубила себя из-за глупой, ребяческой влюбленности.
Она подняла глаза, и он отметил, каким напряженным было ее лицо.
— Он был очень зол, но даже не накричал на меня. Потому что увидел, как сильно разбито мое сердце. Он обещал хранить мою тайну и следующие несколько дней не отходил от меня. Тогда я и начала проводить больше времени на конюшне вместе с ним. Это дало мне возможность сосредоточиться на ком-то, кроме Хастингса-предателя.
Бенедикт задохнулся. Хастингс-предатель? Никакие иные слова не могли ранить его более жестоко. Он хорошо знал, что такое предательство. Оно терзало и изводило его с той минуты, как слова Генри достигли ушей Бенедикта, менее недели назад прятавшегося в темном, окутанном туманом дворе Фолкстона.
Она выпрямилась и смело встретила его взгляд.
— Не хочу, чтобы папа знал о вашем присутствии здесь. Тогда он мгновенно бросится мне на помощь. Мне все равно, если он изобьет вас до полусмерти, но я не желаю, чтобы он снова держат меня около себя. И я не вынесу жалости в его глазах при каждом взгляде на меня.
Бенедикт изучал Эви, ее сведенные плечи и упрямые, измученные глаза. Все подсказывало ему, что он может утешить ее боль и обиду и успокоить душу, если обнимет и прижмет к себе. Выразит телом то, что не может сказать словами.
Но она не подпустит его к себе без веских причин.
И тут ему в голову пришла идея. Рискованная, но что ему терять?
— Я придержу язык, но взамен попрошу поцелуй, — тихо сказал он, не сводя с нее глаз.
Эви отпрянула словно от удара. Как он смеет говорить подобные вещи?! Только бессердечный негодяй может потребовать такого от леди! Особенно оскорбленной и преданной…
Холод, наполнявший сердце, вылился в слова:
— Вы уже получили свою цену, сэр. Сегодня ночью, если помните.
Он не поморщился. Не отступил.
— Теперь такова цена моего молчания, миледи. Только поцелуй заставит меня дать слово. Но если вы попытаетесь отделаться чем-то меньшим, я все расскажу вашему отцу.
Она поискала слова, способные проникнуть сквозь его толстый бесчувственный череп.
— Но зачем вам это нужно? Неужели вы недостаточно меня ранили? И я не преувеличиваю. Мой отец ненавидит вас за все, что вы сделали с его маленькой девочкой.
— В этом я не сомневаюсь.
Эви раздраженно выругалась. Неужели он всегда был таким подонком, а она — просто слепая дурочка?
— Вы этого не сделаете. Хоть вы и негодяй, но все же должны обладать некоторым инстинктом самосохранения.
Его мрачный взгляд вонзился в нее с почти осязаемой силой.
— Если вы не согласитесь на мои условия, клянусь, я объявлю правду уже за завтраком. И не отступлю. Если решите испытать меня, последствия обрушатся на наши головы.
Он говорил с таким неестественным спокойствием, что Эви вздрогнула от озноба. Похоже, Бенедикт не шутит. Черт бы его побрал, он это сделает.
Ее трясло от бессильной ярости.
— Прекрасно. Берите свой фунт плоти. Надеюсь, Господь не допустит, чтобы мы еще раз встретились.
Он не поменял позы, но выражение лица смягчилось. Похоже… ему стало легче?
Несмотря на гнев, ее терзало недоумение. Почему он не кажется таким довольным, как она ожидала. Ни намека на злорадство…
Он вздохнул и медленно, осторожно обошел кресло, как тренер, усмиряющий боязливого жеребенка. Золотистый свет падал ему на грудь, подчеркивая бугры мышц под гладкой кожей. Сердце Эви невольно забилось сильнее. И снова этот запах сандала, мужской и манящий. Она пыталась не двигаться, но ноги против воли несли ее назад. Лишь бы убежать от чар, которыми он ее опутал!
Его взгляд был мягким, а выражение лица — неожиданно нежным. Она снова ударилась о стену. Дальше отступать некуда. Стараясь уберечься от терзавших ее эмоций, она сцепила зубы и стала ждать.
Он подошел так близко, что их тела почти соприкасались. Опершись ладонями о стену, он наклонился, и она ощутила его дыхание, овеявшее ее щеку. У нее закружилась голова. В ушах ревела кровь. Эви точно знала вкус его поцелуев, и все тело ныло от желания снова отдаться его ласкам. Но она продолжала бороться с предательством собственного тела, вынуждая себя думать обо всей лжи, которую нагородил Бенедикт.
Она ожидала, что он раздавит ее губы безжалостным поцелуем, но ошиблась. Поцелуй был нежным, скорее легким прикосновением. В душе разлилось тепло… Она сжала кулаки, чтобы не обнять Бенедикта.
Он чуть отстранился и взглянул на нее. Лицо его находилось так близко, что расплывалось у нее в глазах.
— Эви, — выдохнул он, гладя ее лицо, — простите меня.
Он снова поцеловал ее в губы и щеки.
— Я не боюсь вашего отца, потому что он не может ненавидеть меня больше, чем я ненавижу себя за то, что причинил вам боль.
