Даже при неярком свете он видел красные пятна у нее на щеках. Глаза сияли, отяжелев от росы непролитых слез. Он шагнул вперед, желая вопреки здравому смыслу как-то утешить ее. Обнять и унести с собой ее боль.
Но она решительно сжала кулаки.
— Эви… все было не так. Никогда так не было. Я запаниковал, узнав, что вы тут. Думал, что ваша семья уехала на сезон в Лондон. А когда встретил вас в конюшне, только и мог думать о том, как глуп я был много лет назад, так жестоко разорвав нашу дружбу. Я не хотел ранить вас, воскрешая старые воспоминания.
— И поэтому лгали?
Она покачала головой, взвихрив выбившиеся из косы пряди.
— Какой блестящий план! Назваться чужим именем, чтобы избежать упреков и одновременно убедить себя, что все это ради моего же блага. Простите, если не падаю на колени в благодарность за ваше великодушие.
Он скрипнул зубами.
Господи, как ему хотелось рассказать ей все, выложить то, что лежало на сердце, включая измену, потрясшую его до глубины души. Было бы чертовски хорошо выговориться, знать, что в мире есть человек, которому известны все его тайны. Который понял бы, что ему приходится переживать. Пусть она по-прежнему будет сердиться, но он знал ее достаточно хорошо, чтобы верить: ее сердце станет разрываться от сочувствия к нему. И несомненно, простит его, если он исповедается.
Но он не мог.
Не потому, что не доверял Эви, не потому, что она недостойна его откровенности. Нет, как бы он ни хотел объяснить, почему он сделал то, что сделал, все это будет только предлогом, попыткой объяснить мотивы, что только позволит его поступкам выглядеть в лучшем свете. Да, он скажет правду, но в конце концов причинит ей еще больше боли. Зачем делиться с ней своими несчастьями? Ведь она все равно не сумеет помочь. И никто не сумеет.
Нет, его тайны останутся с ним, но ему нужно придумать, как изгнать обиду и печаль из ее глаз.
Не сводя с нее взгляда, он шагнул ближе.
— Вы правы. Я вел себя как полный идиот. И никогда не прощу себя за ужасное письмо. Я был молод, глуп и с тех пор много раз думал о том моменте и жалел, что нельзя все вернуть назад.
Она продолжала бушевать.
— Ну, все желания никуда вас не привели! В тот день вы раздавили меня! Я считала вас своим другом, а вы растоптали мое сердце всего несколькими словами.
— Знаю. И это было чертовски жестоко.
Он устало потер напряженные мышцы шеи. Как утешить ее? Как заставить почувствовать себя лучше?
— Я боялся того, что чувствовал к вам, девушке, которую никогда не видел. Не знал, что с этим делать, и страшился встретить вас лицом к лицу. Мне было только восемнадцать. Я принял неверное решение.
— А мне только шестнадцать! — страстно воскликнула она.
— Да, только шестнадцать. Достаточно молоды, чтобы забыть меня. Я был всего лишь развлечением для вас. Кем-то, с кем так весело вступать в перепалки, когда становится скучно!
— Кем-то, с кем… — Она зажмурилась и затрясла головой. — Вы не были развлечением для меня, Бенедикт!
— Для меня это тоже не было игрой, — настаивал он, снова шагнув к ней. — Я не преувеличиваю. Вы были мне небезразличны.
— Но я любила вас.
«Шутки в сторону, я всегда буду улыбаться вам, Хастингс. Мама и папа согласились позволить мне приехать. Следующие несколько месяцев покажутся мне очень долгими».
Из писем Эви Хастингсу
Не успели слова слететь с губ, как Эви охнула и прикрыла рот рукой, словно пытаясь вернуть их обратно.
Потрясение было настолько велико, что Бенедикт прирос к месту. Любила его? Никто и никогда до этой минуты не признавался ему в чем-то подобном. Он никогда не знал утешения любви или даже симпатии. Отец не обращал на него внимания, мать терпеть не могла, брат смотрел на Бенедикта как на низшее существо.
Сейчас он не мог найти название для необычайной вспышки эмоций, одновременно согревших кровь и заморозивших сердце.
Она любила его, а он так небрежно ее отшвырнул. В свете ее признания слова того проклятого письма из просто резких стали гнусными. Он вдруг представил шестнадцатилетнюю Эви: прекрасную, своевольную девушку, раненную строками, начертанными его пером. И вот теперь она стоит перед ним, дрожа от ярости, потрясенная его предательством.
Его охватила решимость, жаркая и настойчивая, не требующая размышлений.
Завтра он уедет. Во что бы то ни стало.
А когда доберется до Лондона, поедет к старшим по чину. Расскажет все, и пусть будет, как будет. Не станет покрывать грехи чужого человека, и не важно, сколько порядочных людей пострадают от его правды. Не важно, как сильно пострадает его репутация. Не важно, каковы будут последствия.
По щеке Эви покатилась одинокая слеза. Она рассерженно смахнула соленую каплю. Боже, он не может деть, как она страдает, зная, что во всем — его вина.
Он потянулся к ней, пытаясь утешить, но она ударила его по рукам и стала отступать, пока не уперлась в стену.
— Не смейте ко мне прикасаться! Я сказала «любила», не «люблю». Я больше не глупая девчонка с наивными представлениями о жизни. И об этом позаботились вы.
— Эви, мне так жаль. Я не хотел ранить вас.
Она брезгливо поморщилась. Презрение окутывало ее невидимым плащом.
— Приберегите извинения для человека, которому вы небезразличны. Я здесь не для того, чтобы дальше терпеть вашу ложь.
Она оттолкнулась от стены, обошла его, подошла к креслу перед камином и сжала высокую спинку, создав нечто вроде барьера между Ним и собой.
— Вы в долгу у меня, Бенедикт. Вломились в мой дом тараном, и теперь вы у меня в долгу.
Куда она клонит?
Он подошел ближе, стараясь держаться между ней и креслом.
— Что вы хотите?
Эви распрямила плечи и склонила голову набок. Свет играл в ее горящих яростью глазах.
— Вы не должны никому называть свое настоящее имя.
Бенедикт недоуменно свел брови. Такого он не ожидал.
— Но почему?
Ее губы были сжаты в тонкую нитку. Сейчас она представляла собой ледяную статую сдержанности и, казалось, отдалялась от своего гнева, замыкаясь в холодном безразличии. Только грудь быстро вздымалась, выдавая ее возбуждение.
— Не хочу усложнять отношения с родными, пока они не уехали в Лондон.
Она лгала. Причина была достаточно веской, но он ни на минуту не поверил. И готов был прозакладывать голову, что тут что-то другое.
Он медленно покачал головой:
— Нет, вы чего-то недоговариваете. В чем дело?
— Не знаю, о чем вы. Вам известно, что расстраивать моих родителей нельзя. Не хочу, чтобы кто-то помешал моим планам остаться здесь.
