Странности апиру были выше ее понимания.
Девушка медленно шла обратно вдоль ряда мужчин и женщин, размалывающих зерно. Перед царем она остановилась и присела. Он склонился над жерновом, молол упорно, молча, всецело поглощенный работой. Пот бежал по его лицу, и он стряхивал его, чтобы не капало в муку. Нофрет удивилась, почему царь не снимает жаркое шерстяное платье и не работает нагишом, как все остальные.
Может быть, из-за своего безумия? Но, как ни странно, царь казался здесь более в здравом уме, чем когда сидел на троне. Его лицо было спокойным и сосредоточенным. Он неотрывно смотрел на свои руки и на камень, ни на что больше не обращая внимания. Ее он, конечно, не замечал.
Нофрет взглянула на солнце. До полудня еще оставалось время.
Она собралась ждать. Иоханан немного поболтался снаружи, а потом вошел, присел на корточки и протянул ей бурдюк, ставший ненамного легче с тех пор, как он купил его. Нофрет с благодарностью отпила. Теплая вода пахла кожей, но это была влага. Она плеснула немного на руку и обтерла лицо.
Среди работающих ходил мальчик с ведром воды и черпаком. Когда он приближался, люди прерывали работу, чтобы распрямиться, передохнуть, перекинуться словом. Присутствие посторонних их, по-видимому, не смущало. Да и с чего бы? Нофрет, как и они, была рабыней. Да и Иоханан, несмотря на всю его гордость. А царя здесь быть не могло, и, следовательно, не было.
Он тоже пил предложенную воду, но не поднимая глаз и прерывая работу лишь настолько, чтобы отхлебнуть глоток. Потом снова черпал горстями ячмень из корзины, стоявшей рядом, сыпал на каменный жернов и молол так же сосредоточенно, как и прежде.
Когда солнце коснулось зенита, царь закончил молоть последний ячмень и пересыпал муку в приготовленную чашу. Он выполнил свою дневную норму за полдня — подвиг, достойный царя, — медленно поднялся, расправляя руки и ноги, и повернулся лицом к солнцу, улыбаясь, как человек, который хорошо поработал и знает об этом. Затем не спеша, все еще улыбаясь, отправился прочь от пекарен.
Нофрет пошла за ним, Иоханан двинулся следом. Царь шел быстро, но не торопясь, легким уверенным шагом, как никогда не ходил во дворце. Там он семенил в узкой одежде, тяжелых царских украшениях, с трудом удерживая равновесие под величественными двумя коронами. Сейчас, с непокрытой головой, в простом платье, он двигался как человек, который знает свой путь и рад этому.
Нофрет пришлось ускорить шаг, чтобы не отстать. К ее удивлению, даже смущению, царь взглянул на нее и произнес:
— Благословение Атона на тебя, служанка моей дочери.
Помимо воли она ответила:
— И на тебя, мой господин Египта.
— Ну, — возразил царь, и девушка с изумлением обнаружила, что он ни разу не запнулся, — здесь я не господин. Здесь я всего лишь слуга среди слуг, с той только разницей, что они служат царю, а я — Богу, который превыше царя.
— Ты совсем сошел с ума, — заметила Нофрет.
— Несомненно, — согласился царь. — И знаешь, по-моему, я проклят, как все и говорят. Ложный Амон проклял меня и всю мою кровь и убил всех, до кого смог дотянуться. Но как же он сумел это сделать, будучи ложным? Атон, настоящий, ничего не говорит. Он только велит мне приходить сюда и служить ему так, как ты видела, как поступает слуга, когда приказывает хозяин.
— Значит, твой Бог безумен, — сказала Нофрет, — если заставляет царя работать, словно раба.
— Бог имеет на это право, если он недоволен царем. Ты же видишь, я потерпел неудачу. Оставил Фивы Амону. Покорился воле продажных людей, которые называют себя жрецами. Но они ложные, и бог их ненастоящий.
— Стало быть, ты наказываешь себя тем, что стал рабом у рабов. — Нофрет неодобрительно покачала головой. — Неудивительно, что никто не чтит твоего Бога, кроме тебя. Кто же станет служить Богу, превращающему царя в раба?
— Мой Бог не такой, как все остальные боги. Мне нужно многому научиться, многое сделать, чтобы служить ему так, как он хочет. И много… Много страдать. — Все тело царя как-то обмякло, на лице появилась гримаса горя. Удовлетворенность труженика, которая, казалось, составляла сейчас всю его сущность, оказалась просто маской, такой же, как маска царя. Он простер руки, невидящим взором глядя на солнце.
— О мой Бог! Как много печали. Как много умерших, молодых, таких любимых…
Если бы царь разрыдался посреди дороги, Нофрет не стала бы утешать его. Но он оказался сильнее, а, может быть, безумнее. Он сжал кулаки и погрозил небу.
— Я не сдамся! Я не упаду! Ты слышишь меня, мой Бог? Даже если ты заберешь мою жизнь, я останусь твоим слугой.
— Не заберет, — горько сказала Нофрет. — Он заберет все, что принадлежит тебе, но тебя оставит в живых, потому что любит.
Царь бросил на нее такой острый и пронзительный взгляд, что она заслонилась рукой, словно от удара.
— Думаешь, он любит меня? Ты называешь это любовью? Мои женщины, мои дети — он всех забирает. А тех, кого оставляет в живых, учит презирать меня, как научил мое царство и весь мой народ. — Царь засмеялся, и смех прозвучал ужасно в этом пустынном месте. — Думаешь, я ничего не понимаю или мне все равно? Ты считаешь меня настолько глупым? Они ненавидят меня. Я ощущаю вкус их ненависти, когда сижу перед ними: горечь на языке, словно желчь. Я чувствую ее запах, когда они кланяются мне. Я вижу ее, слышу ее, чую кожей. О, как они меня ненавидят! Они молят своих богов, чтобы я умер и своей смертью освободил их.
— Когда-нибудь это случится, — заметила Нофрет. — Но никто не станет помогать тебе отправиться в последний путь быстрее. Не опасайся.
— Я и не опасаюсь. Царь есть царь. Ни один человек в Двух Царствах не тронет его, как бы он ни был ужасен.
— Ты не ужасен. — Следовало быть честной: она должна сказать это. — Ты просто не такой… Они хотят не такого царя.
— Они хотят иметь покорного слугу своих богов. — В голосе царя было меньше гнева, чем, казалось, требовали слова. — Они хотят вернуть то, что имели, когда Два Царства еще не обрели форму в уме Атона. Они боятся всего иного, того, что изменило или может изменить их. Боятся правды о том, что все их боги ложные, лишь тени их желаний, мечтаний, лишь тени того Единственного, кто создал их.
— Адонай Элохену, — произнес Иоханан, стоявший позади них. — Единственный господин. Тебя мать научила этому? Он правит как властелин в пустыне, откуда родом мой народ.
— Никто меня не учил, — ответил царь. — Я знал его прежде, чем выучился говорить. Он во мне с самого рождения.
— Да, — сказал Иоханан. — Так и есть.
— Для тебя, — отозвался царь. — Для твоего народа. Это такое счастье — знать его, слышать в тишине пустыни. Нам не дано такого дара. Шум тысяч богов заглушает его голос, мутит наши чувства, заслоняет от нас Единственную истину.
