Стояла холодная весна – весна 1815 года, а от новостей, которые поступали из Франции, знобило еще больше, поскольку Наполеон вернулся, а король бежал. Казалось, что у нас была только передышка, что война на самом деле не кончилась и не кончится никогда.
Я ощущала беспокойство, особенно из-за того, как Дэвид переживал за Ричарда, но наш маленький мирок был слишком далек от всего происходящего. Наполеону придет конец – в этом я не сомневалась, постепенно забудется страшная цена, которую придется заплатить за победу, и жизнь войдет в нормальное русло.
Жестокая правда обрушилась на меня в начале мая. Я сидела в зале возле камина, грея ноги у огня, поскольку было еще прохладно. Неслышно вошел Дэвид и сел рядом. В последнее время он был даже чересчур тихим, и я думала, как бы успокоить его, чтобы он не переживал за Ричарда так сильно. Вынув из кармана лист бумаги, он вложил его в мою ладонь.
– Прочти это, – сказал он, и в голосе его прозвучала какая-то странная нота. Развернув бумагу, я обнаружила, что это был официальный вызов подполковнику Прескотту прибыть в полк для выполнения задания за границей. Здесь же была и записка от друга Дэвида, в которой тот просил его прибыть как можно скорее, поскольку в полку катастрофически не хватало офицеров-артиллеристов. Кончалась записка почти торжественно: «На сей раз грядет большая проверка наших сил. Мы должны добить тирана раз и навсегда, иначе нам так и не суждено будет изведать мира».
Я читала и перечитывала это снова и снова, но рассудок мой отказывался верить глазам. Листок был уже весь измят и скомкан – так сильно дрожали мои руки.
– Ты, конечно же, не поедешь? – взглянула я на Дэвида.
– Я должен, – тихо ответил он, внимательно глядя на меня.
– Но это же невозможно! Ты болен, тебе много лет, ты в отставке! Ты им не нужен, ты им просто не можешь быть нужен! Тебя с ними больше ничто не связывает!
У меня начиналась истерика – я уже почти кричала.
– Я все еще солдат, Элизабет, – по-прежнему тихим голосом продолжал Дэвид, – поэтому я должен ехать. Им нужен и я, и то, что я умею, иначе они не позвали бы меня.
– Ты нужен им, а как же мы? – всхлипнула я. – Нам ты нужен гораздо больше. Ты нужен мне, ты нужен детям, ты нужен Спейхаузу! Неужели мы значим для тебя меньше, чем они?
– Вы для меня – это все, – ответил Дэвид, – но в данный момент они нуждаются во мне больше. Ты же прочитала письмо. Наполеон намеревается нанести свой последний удар, и мы должны собрать всю нашу мощь, чтобы остановить его. У него над нами двойное преимущество в артиллерии, а в большом сражении это может сыграть решающую роль, – со знанием дела добавил он.
– Но ты же поклялся, что никогда больше не покинешь меня! – Я уже плакала навзрыд.
Пытаясь успокоить меня, Дэвид положил руки мне на плечи.
– Ну будет, Элизабет, будет! Не надо так расстраиваться. Я ни за что не покинул бы тебя по собственной воле, но теперь я обязан это сделать. Мой отъезд не подлежит обсуждению, и ты должна быть готова к этому.
Однако я не могла так просто смириться с этой мыслью. В дни, последовавшие за этим, я бушевала, плакала, умоляла, заискивала, бранилась, угрожала, унижалась… Но проще было разговаривать с каменной стеной. Дэвид напоминал мне гранитный булыжник из его родной деревни. Возможно, Крэн уехал потому, что хотел, потому что звуки трубы, бой барабанов и гром пушек были той музыкой, которая околдовывала его и заставляла биться его большое мальчишеское сердце. Дэвид уезжал не потому, что хотел, а потому, что считал это своим долгом, и вся его любовь ко мне не могла поколебать этой решимости.
Даже Марта, увидев, как я расстроена, присоединила свой голос к моим протестам.
– Отправляться туда – безумие, и вы сами это понимаете, – мрачно сказала она, буравя его своими черными глазами.
– Безумие или нет, – спокойно возразил он, – но я должен это сделать.
Марте повезло не больше, чем мне. Исчерпав все свои доводы и устав бороться с его гранитной решимостью, я решила переменить тактику.
– Если ты едешь, – твердо заявила я, – значит, я поеду с тобой.
– Твое место здесь, Элизабет, – мягко возразил он.
– Твое тоже, – отрезала я, – и если ты не видишь нужды оставаться, то и я не собираюсь. Жены других офицеров путешествуют с мужьями, вот и я поеду с тобой.
– Об этом даже речи быть не может. – В голосе его звучал еле сдерживаемый гнев. – Ты никуда со мной не поедешь, и это мое последнее слово.
– Ты говоришь так, будто не хочешь видеть меня рядом с собой, – продолжала бунтовать я.
– Да, не хочу, – просто ответил он. Я была страшно задета, но он продолжил: – Армия на марше – не место для женщины. Никогда, а особенно сейчас. Я должен делать свое дело, и чем быстрее я его сделаю, тем быстрее все закончится и я вернусь домой. Если же я стану постоянно волноваться за тебя, то у меня все будет валиться из рук. Нет, Элизабет, ты гораздо нужнее здесь, поскольку в мое отсутствие тебе предстоит быть одновременно и отцом, и матерью, и всем остальным.
– Если ты не хочешь брать меня во Францию, позволь мне хотя бы проводить тебя до побережья, – взмолилась я.
Но Дэвид снова грустно покачал головой.
– Это лишено смысла, дорогая. Неужели ты думаешь, что сказать «прощай» в Дувре будет легче, чем здесь? Я хочу, чтобы в памяти моей вы сохранились вместе: ты, дети, этот дом – свидетель нашей счастливой жизни. Милая, в следующие несколько недель мне понадобится все мое мужество, помоги мне в этом, пожалуйста. Не делай так, чтобы мне было еще труднее.
И все же я не могла безоговорочно принять то, что он говорил, выполнить то, о чем он просил. Меня возмущала пассивная роль, которую отвел мне Дэвид, и моя собственная неспособность изменить его решение. Однажды утром я увидела его одетым в зеленую военную форму, под мышкой он держал шлем со смешным украшением в виде сосиски, которое обозначало принадлежность к артиллерии. Мне показалось, что сердце мое вот-вот остановится. Дэвид был грустным и одновременно каким-то торжественным, во всем его облике чувствовалась твердость, и даже хромота, казалось, куда-то исчезла.
В нашу последнюю ночь моя уязвленная гордость взяла верх над любовью, и, когда муж подошел ко мне, чтобы обнять, я оттолкнула его от себя.
– Зачем мне рисковать и рожать от тебя еще одного ребенка, если ты, возможно, никогда не вернешься!
Его лицо, освещенное огоньком свечи, стало жестким.
– Это наша последняя ночь, Элизабет, – сказал он, – но я не стану упрашивать тебя, если ты хочешь именно этого.
– О, мой дорогой, – с рыданиями упала я в его объятия, – я так сильно люблю тебя, ну почему ты уходишь!
