«Решит, когда поправится». Эти слова будили в душе эхо надежды, но Ждану не пускали к Лесияре, и она не могла своими глазами увидеть, в каком состоянии находилась супруга. Ожидание ползло сквозь душу холодной змеёй, дрожь нервов отзывалась в каждом пальце, а под сердцем тлел уголёк гнева и ожесточения: похоже, у прощения был свой предел. Если с Вранокрылом её больше не связывали цепи обид и ненависти, то зверства Вука взывали к воздаянию.
Когда из опочивальни вышла Мечислава, Ждана кинулась к ней:
– Почему тебе можно быть с Лесиярой, а мне – нет? Что с ней? Она жива? Хотя бы это мне скажи!
Руки суровой воительницы тяжело опустились на плечи Жданы.
– Государыня жива, но её жизнь висит на волоске, – ответила женщина-кошка. – Волшба задела сердце. Той оружейницы, что ковала кинжал, уже нет, она покоится в Тихой Роще, поэтому мы сами делаем всё, что в наших силах. Ты сейчас ничем не можешь помочь государыне, Ждана, а вот шуму от тебя много. Прошу тебя, просто посиди тихо и подожди.
Слова Мечиславы обрушились на Ждану снежным обвалом. Придавленная ими, она закуталась в меховой опашень и побрела в сад, к тёмным теням деревьев и ледяной корке на земле. В душе распускался чёрный цветок с холодными лепестками, которому она пока не знала названия.
Стоя на мостике через замёрзший пруд, Ждана закрыла глаза. Из-за пелены лет вынырнула вдруг её первая белогорская осень, чарующе-величественная, светлая, горьковатая. Золотисто-багряная тишина горных склонов, радуга над водопадом… Семь седых струй, загадочное молчание западной границы. Может, это судьбоносное для неё место знало ответы? Ждана шагнула в проход.
Струи водопада не шумели: они застыли огромными сосульками и причудливым льдистым кружевом. Место было наполнено удивительным бирюзово-зеленоватым светом и морозным мерцанием, и Ждана, зачарованная, приблизилась к краю обрыва. Таинственное свечение шло из ледяных глубин, и в этом тихом зимнем царстве хотелось и самой замёрзнуть, слившись с дышащим покоем занавесом сосулек. Звонкий холод лился в грудь, обнимал безысходностью и шептал: «Оставь надежду. Усни – и обретёшь мир». Поставив ногу на скользкий край, Ждана чуть нагнулась, чтобы вслушаться в мерцающий шёпот инея и узнать, как ей следовало поступить. Чёрный цветок, распускаясь, внезапно толкнул её изнутри, и сознание пронзила мучительно острая молния: «Падаю». Но красивая смерть в чарующе прекрасном месте не собиралась открывать ей свои объятия: крепкая рука обхватила Ждану и отдёрнула от края.
– Красота бывает опасной, – услышала она дохнувший зябкостью, как студёная ночная река, голос.
В этом голосе пела гордая сила пронизывающего горного ветра, вздыхало и ворочалось суровое северное море и гуляло эхо снежного простора. Сперва Ждане показалось, что перед ней – женщина-кошка в чёрном плаще и доспехах; в копне растрёпанных чёрных волос серебрились седые пряди, а морозно-белую, словно светящуюся изнутри кожу на правой щеке пронизывала сеточка сиреневых жилок. Эта неживая бледность выглядела бы пугающей, если бы не глаза, в которых Ждана тут же утонула. Они казались огромными на скуластом, измождённом лице, суровом и ласковом одновременно; пристально-сияющие и светлые, цвета грязного весеннего льда, они пожирали Ждану с тревожащей, непостижимой и непонятно откуда взявшейся нежностью. Косой шрам через всё лицо казался знакомым, доспехи – тоже, но это лицо и взгляд никак не вязались с воспоминаниями о той, кому принадлежали сии приметы. Ждану поразила дикая мысль, будто та, о ком она сейчас вспомнила, содрала лицо с кого-то другого и неким чудесным образом сумела приживить его на себя… Иного объяснения этому ошеломляющему несоответствию придумать не получалось.
– Ты, наверно, и думать обо мне забыла, княгиня, – сказала знакомая незнакомка, и уголки её жёсткого, тонкогубого рта приподнялись в такой неуместной на них задумчиво-мечтательной улыбке. – А я дышала нашей встречей, и только мысль о тебе поддерживала во мне жизнь. Я мечтала подарить тебе охапку подснежников, но, увы, мне не дожить до их цветения, так что уж не обессудь – я без подарка.
Подснежниковая хрупкость, облачённая в тяжёлую латную перчатку – таким было сочетание того, что Ждана помнила, и того, что она видела перед собой сейчас.
– Ты озябла, княгиня, – заметила женщина в чёрном плаще. – Морозец хороший… Неподалёку я видела лесной домик, там можно растопить печь и погреться. Шагай за мной.
Ждана замешкалась, хмурясь: опять несоответствие – ближайшее зимовье было в дне пешего пути. «Неподалёку» это могло называться только для дочерей Лалады, способных молниеносно «прокалывать» пространство… Что женщина-воин и сделала, на глазах у обмершей от изумления Жданы шагнув в колышущуюся волнами дыру в воздухе.
Нет, это был сон или предсмертный бред. Наверно, она всё-таки поскользнулась на краю и рухнула с обрыва, а может, её заколол кинжалом Вук, вселившийся в тело Радятко. Ну конечно! Светящийся лёд, застывшая пляска струй, бирюзовый зимний чертог, пропитанный морозной сказкой – всё это не могло быть наяву!
Пространство снова колыхнулось волнами, и из пустоты шагнула её давняя знакомая. С негромким смешком пощёлкав перед лицом Жданы пальцами, она сказала:
– Ну, ты чего встала? Княгиня, отомри!
– Этого не может быть, – слетели наконец с языка Жданы первые слова, скомканные и испуганно-взъерошенные, как кот, навернувшийся во сне с лавки. – Кто ты?
Женщина в чёрном плаще стянула кожаную перчатку и показала правую руку, подёрнутую такими же сиреневыми жилками, какие проступали на щеке.
– Я та, кому ты оставила подарок на память – кончик иголки, – сказала она. – Он движется к сердцу, и как только они встретятся, мне конец.
Каменно-холодная рука коснулась щеки Жданы тыльной стороной, и имя женщины-оборотня отозвалось в памяти стальным лязгом клинка – Северга. Ждана отшатнулась, невольно закрывшись рукавом с белогорской вышивкой, но навья смотрела на неё с грустновато-беззлобной усмешкой.
– Боюсь, княгиня, тебе от меня не спастись. Ни иголки, ни вышивки на меня больше не действуют, ваши пограничные отряды меня тоже не чуют как чужака. Этот твой подарочек что-то сделал со мной, как видишь. Это и в самом деле огромный, бесценный подарок… С одним лишь «но»: дав мне так много, он и отнимет у меня всё – вместе с моей жизнью. Ну, что мы стоим-то? Пойдём, погреемся, что ли.
