Но собственные тела больше им не повиновались: ноги пошли притопывать и выкидывать коленца, а руки выпустили оружие и принялись прихлопывать.
– А ну-ка, все за мной! – вскричала княжна и мигнула Ждане: мол, действуй.
Стражницы, приплясывая, последовали за гуслями. Ждана дула в дудочку, пока волшебный звон струн не стих вдали, а потом открыла проход сквозь запертую дверь. Радятко, конечно, кольца лишили, и он лежал на соломе, закованный по рукам и ногам в усмиряющие кандалы. Нутро Жданы обдало холодом при виде его искажённого не то яростью, не то страданием лица. Сквозь оскаленные зубы рвался стон, а глаза судорожно закатились под верхние веки.
– Радятушка… Сынок, – вырвалось у неё.
Поставив кувшин на пол, она опустилась на колени около сына. Тот от прикосновения рук Жданы дёрнулся и вдруг посмотрел прямо ей в лицо. Неподвижная, иномирная чернота его зрачков сверлила ей душу ледяным острием.
– Ты ему ничем не поможешь, никакие отвары его не спасут, – проскрежетал он чужим, пронзительно-стальным, низким голосом.
– Вук, отпусти его! – обращаясь к бывшему мужу, крикнула Ждана. – Как ты можешь с ним так?! Он же твой сын! Твоя плоть и кровь! Неужели в тебе не осталось совсем ничего человеческого?!
– Он – сын Добродана, – рявкнул Вук из горла Радятко. – Добродана больше нет!
У Жданы не хватало духу трясти его за плечи и причинять боль, ведь тело принадлежало сыну. Глаза его опять закатились, и не было никакой возможности влить ему хоть глоток воды сквозь стиснутые зубы. Что же делать? Отчаяние накрыло душу тёмным пологом, а горький гнев испепелял сердце.
– Отпусти, отпусти, отпусти его немедленно, нелюдь проклятый, – рычала и стонала она, прижимаясь своим лбом ко лбу сына и словно пытаясь проникнуть в его разум.
Чьи-то невидимые руки вдруг стиснулись на её горле, и душный колпак черноты упал сверху. «Свет Лалады… Свет Лалады», – только и могла повторять про себя Ждана, обледеневшая от ужаса, подвешенная в бесконечной пустоте. Она звала на помощь в этом противостоянии всех: Твердяну и Горану, матушку Крылинку, Тихую Рощу, дев Лалады; она взывала к недрам Белогорской земли, к её светлому и вольному духу, к Огуни и Ветрострую, к соснам и елям, к рекам и озёрам, к седому блеску горных вершин. «Встаньте за моей спиной, – молила она, – дайте мне сил… Дайте сил…»
Солнечный свет хлынул из её груди, и удушающая хватка на её горле разжалась, тьма упала. Радятко с хрипом широко распахнул глаза, и Ждана узнала их – они принадлежали её сыну.
– Ма… матушка, – позвал он.
– Сейчас, родной мой, сейчас, – не вытирая слёз, засуетилась Ждана. – Вот, выпей эту водичку!
Она поднесла горлышко кувшина к губам Радятко, но он, не успев сделать и глотка, закашлялся, и у него горлом хлынула чёрная жижа.
– Вот так, давай, исторгай из себя эту гадость! – радовалась Ждана, поддерживая его голову и гладя влажные от натуги прядки волос.
Неужели она сама, без помощи подземной воды, одной силой материнской любви изгнала тварей из сына? «Благодарю вас, – про себя бормотала Ждана, закрывая глаза и устремляя свои мысли в высокогорную даль. – Благодарю вас, Белые горы, и тебя, Лалада, и вас, Огунь и Ветроструй… Деревья и вода, снег и земля – всех, всех вас благодарю!»
Очистившись, Радятко обессиленно уронил голову на солому и тут же впал в глубокий сон. Сразу подняться Ждана не смогла – некоторое время лежала рядом с ним, опустошённая, измотанная борьбой, и только её пальцы шевелились, вороша волосы сына.
А вся стража тем временем плясала под дудку, а точнее, под гусли Любимы. Пуще всех отжигала начальница Яромира, потерявшая оружие и даже сапоги. По-жабьи выпучив глаза, она охлопывала себя по ляжкам, коленям, груди, бёдрам, вскидывала ноги и крутила задом, загнанно пыхтя и фыркая, как лошадь.
– Ну что? Готово? – спросила княжна, увидев Ждану.
Та, чувствуя, что сама пускается в пляс, заверещала дудочкой и отчаянно закивала. Любима перевернула гусли, музыка стихла, и все пляшущие, подпрыгнув последний раз, рухнули на пол без сил.
– Отдай кольцо Радятко и ключи от кандалов, – потребовала Ждана, склоняясь над Яромирой. – Я изгнала из него Вука и очистила его, он больше не опасен.
Запыхавшаяся женщина-кошка, медленно поднявшись на четвереньки, покачала головой.
– Любима, играй, – приказала Ждана.
Снова зазвучали самоплясы, и «бездыханные тела», которыми был усеян пол, со стонами поднялись в новую пляску. Задыхаясь, Яромира бросила Ждане и ключ, и кольцо, и та кивнула Любиме, чтобы княжна некоторое время подержала стражу в заложницах у гуслей.
Ключом отпирались только ножные кандалы, а запястья остались на руках у мальчика: снимать их мог лишь тот, кто надел, причём без ключа, просто размыкая волшбу пальцами. И откуда только взялись силы? Ждана перенесла освобождённого Радятко на руках в комнату и уложила в постель. Укрывая его одеялом, она приговаривала:
– Ну, вот и всё. Всё хорошо, сынок, больше никто тебя в темницу не бросит, я не позволю.
Она дала знак Любиме перестать играть и крепко поцеловала её, признательная сообразительной девочке за помощь. Вскоре, однако, дружинницы собрались в комнате вокруг Жданы с Радятко, и их взгляды не предвещали ничего хорошего.
– Простите меня, не сердитесь, – обратилась к ним Ждана устало и умоляюще. – Я только спасала жизнь сына. Эти твари, которыми начинил его Вук, сожрали бы его! Но теперь он чист от них, уверяю вас, и больше не представляет угрозы.
– В прошлый раз мы тоже так думали, – покачала головой начальница стражи. – И сама видишь, что вышло. Давай-ка не будем наступать на те же грабли, госпожа, а? Кольцо его пусть побудет у меня, да и кандалы бы лучше не снимать. А то, не ровен час, проснётся и опять буянить примется.
– Не примется, поверь мне! – умоляла Ждана.
– Мы не можем быть полностью уверены, – вздохнула Яромира. – Я понимаю твои переживания, госпожа, но отпускать его пока рано. Пусть лежит в постели, но в кандалах и под охраной. А что с ним дальше делать, решит государыня, когда поправится.
Ждана уговорила кошек оставить на Радятко только запястья, а ноги не сковывать. Зачарованные наручники выглядели совсем не грозно, даже красиво – светлые, мягко сияющие обручи, не соединённые между собой никакими цепями; всё дело было в сдерживающей волшбе, не позволявшей совершать опасных и резких движений. По-прежнему глубоко спящего мальчика расположили на роскошной постели в гостевой опочивальне, отдельно от братьев и Любимы; у двери вновь встали стражницы, а Ждана с горечью думала: получилась та же темница, только удобная. Но полной свободы для Радятко она требовать не могла, и приходилось, скрепя сердце, идти на уступки. Впрочем, самое главное было сделано, и жизни сына больше ничто не угрожало: Ждана чувствовала сердцем, что сила Белых гор не подвела её.
