Каменно-холодная рука коснулась щеки Жданы тыльной стороной, и имя женщины-оборотня отозвалось в памяти стальным лязгом клинка – Северга. Ждана отшатнулась, невольно закрывшись рукавом с белогорской вышивкой, но навья смотрела на неё с грустновато-беззлобной усмешкой.
– Боюсь, княгиня, тебе от меня не спастись. Ни иголки, ни вышивки на меня больше не действуют, ваши пограничные отряды меня тоже не чуют как чужака. Этот твой подарочек что-то сделал со мной, как видишь. Это и в самом деле огромный, бесценный подарок… С одним лишь «но»: дав мне так много, он и отнимет у меня всё – вместе с моей жизнью. Ну, что мы стоим-то? Пойдём, погреемся, что ли.
Ждана шагнула в проход следом за навьей, всё ещё не веря, что на такое перемещение способен кто-то кроме женщин-кошек, жриц Лалады и обладательниц волшебных колец. Подснежники тронули её сердце прохладными лепестками, будто Северга действительно подарила их, а в этих новых, неузнаваемых глазах смерть и нежность соседствовали, как зима и весна. Маруша и Лалада слились воедино в этом странном существе, жутковатом и притягательном одновременно.
Избушка уединённо стояла среди сонных сосен, пустая и давно выстудившаяся, но дрова имелись в избытке. Ждана зажгла масляную лампу на столе, а Северга затопила печь. Подбрасывая в топку поленья, она не захватывала их пальцами правой руки, а только подталкивала тыльной стороной.
– Рука в кулак не сжимается, – пояснила она, заметив взгляд Жданы. – Не очень удобно, но ничего – и с этим, как оказалось, жить можно.
Огонь трещал и уютно гудел, тени водили хороводы на стенах. Северга, подвинув лавку поближе к печке, кивнула Ждане:
– Садись.
Печка дышала жаром, медово-рыжий отблеск пламени освещал здоровую половину лица Северги, и Ждана снова оторопела от обволакивающего, почти белогорского тепла в её посветлевших глазах. С каждым произнесённым словом, с каждым движением она всё больше узнавала навью, и ломящий кости осенний холод их первой встречи дышал Ждане в спину. Впрочем, нет: это просто домик ещё не протопился, и холодный воздух обнимал сзади, а печь грела спереди.
– Я не верю в случайности, – проговорила Ждана. – Ты искала меня?
Северга подобрала с пола соломинку и вертела её в пальцах левой руки.
– Я бродила, скиталась без цели и смысла, – ответила она, глядя на огонь. – Наши захватили Воронецкое княжество, но мне уже нет дела до войны. Отвоевала я своё. Перед смертью мне очень хотелось увидеть тебя и Рамут.
– А Рамут – это кто? – полюбопытствовала Ждана.
– Моя дочь. – Губы Северги снова тронула неуклюжая улыбка. – Её имя означает «выстраданная».
– Наверно, неспроста ей дано такое имя? – Ждана боязливо и осторожно изучала сплетение жилок на руке навьи.
– Да, доставила мне хлопот эта мелкая козявка. – Веки женщины-воина прищурились с ласковой усмешкой. – Я не собиралась становиться матерью, но так получилось… Её отец пытался меня таким способом подлечить после того, как мне все кости переломало. А костоправка отказалась что-либо делать – мол, лечение ребёнку навредит. Пришлось девять месяцев скакать на костылях… Искорёжило меня, природным способом родить не выходило, и тётка Бенеда вырезала у меня мою дочурку из брюха, а потом кости заново переломала и на место поставила.
Ждана помнила этот шрам, похожий на кривую улыбку, и тугое, мускулисто-стальное тело Северги, покрытое множеством рубцов – следов от заживших ран. После той совместной бани они расстались по разные стороны обрыва: Ждана стояла наверху, а Северга висела внизу, на древесном корне. Оказалось, ей помогли выбраться…
Потом было отвоёвывание своего тела у смерти – костлявой девы, сидевшей у постели навьи, пока та подтягивалась на одной руке, чтобы поднять себя с болезненного одра. Имя Голубы срывалось с губ Северги нежным, пушистым комочком, а пальцы, ласкавшие девушку на берегу ручья в ельнике, подрагивали, словно опять ощущали под своими подушечками девственную мягкость её груди.
– Я не изменилась, не стала лучше или хуже. Я, как всегда, ни в чём не раскаиваюсь и ни о чём не сожалею. Я просто люблю тебя, княгиня – вот и всё, что со мной случилось. Эта любовь убивает меня, но она стоит того, чтобы от неё умереть. Лалада, Маруша – это всё имена, это лишь звуки. Любовь – настоящий бог.
На усталом лице Северги лежала мертвенная тень, а блуждающий по потолку взгляд словно уже видел иные чертоги – далёкие, за гранью земного бытия и суетных помыслов. Ноги Жданы затекли, спина ныла, но она держала голову навьи на своих коленях и тонула во внутреннем свечении, которое излучала кожа Северги. Это была белизна первого снега в лунную ночь, чистая и холодная.
– Больше всего на свете мне хотелось бы умереть на твоих руках. Вот так, как сейчас… Лучшего и пожелать нельзя, но мне ещё нужно повидаться с Рамут, поглядеть на внучек. И ежели от них будет хоть одна жалоба на этого прохвоста Вука – не сносить ему головы.
Это имя отравленной плетью хлестнуло Ждану, и чёрные лепестки вновь всколыхнулись в ней, шелковисто распускаясь.
– Тому, что он сделал, нет прощения, – дыша звёздной темнотой этого цветка и негромко, но ожесточённо отчеканивая каждое слово, проронила она. – Чтобы отомстить мне и моей супруге, он не пожалел родного сына. Жизнь Лесияры повисла на волоске… Она лежит сейчас раненая, с оружейной волшбой в сердце. А Радятко Вук хотел бросить на съедение этим паукообразным тварям, через которых он им управлял. Я бы простила ему покушение на меня саму, я умею прощать, поверь. Но ЭТО – не хочу.
Северга подняла голову и медленно села на лежанке. В её глазах снова проступил жестокий ледяной блеск клинка, с которым Ждана увидела её при первой встрече.
– Он пытался убить тебя? – переспросила она, посуровев.
– Да, меня и Лесияру – через Радятко, – кивнула Ждана, ощущая сердцем поцелуй каждого чёрного лепестка. – На меня он только замахнулся, но тут закричала Любима, дочка Лесияры… Он бы и её убил, но я сдержала руку Радятко. Мне удалось очистить сына от этих тварей, но… Я не хочу прощать того, кто сделал с ним такое, это выше моих способностей к прощению. Мне даже имя его трудно произносить: оно жжёт мне сердце.
Северга поднялась на ноги и прошлась по избушке. Её плащ покачивался крыльями летучей мыши, а тяжёлые, окованные стальными щитками сапоги гулко топали по половицам.
