Сразу же по окончании обеда мать Яна повела ее наверх. Платье висело на фронтальной вешалке встроенного шкафа. Госпожа Блэйни взяла его и держала перед собой так, чтобы Либби могла оценить все его достоинства. Она заверила хозяйку, что оно, несомненно, стоит уплаченных за него денег, и даже больше того. Вдруг госпожа Блэйни улыбнулась заговорщически и, блестя от возбуждения глазами, подобно ребенку, которому не терпится поделиться своим секретом, произнесла почти шепотом:
— У меня есть кое-что и для вас. Посмотрите сюда, — позвала она и чуть ли не вприпрыжку поспешила к сундуку из кедрового дерева, стоявшему около кровати. Подняв крышку, она извлекла из тонкой оберточной бумаги белое испанское покрывало из тончайших кружев с филигранной отделкой, при виде которого Либби непроизвольно воскликнула:
— О, какая прелесть! — И надо признать, оно действительно было превосходно.
— Роб привез мне его из Испании много лет тому назад. Я даже не знаю, по какому случаю могла бы его когда-либо надеть. И вот вчера, разбираясь в этом сундуке, я совершенно случайно наткнулась на эту вещицу и подумала: «Так из нее же может получиться прекрасная свадебная фата!» — Держа вуаль кончиками пальцев, она примерила ее к голове Либби и развернула ее лицом к зеркалу, чтобы та могла посмотреть на свое отражение. В зеркале отразилось также лицо матери Яна, светившееся от восторга.
— Оно прекрасно, — повторила Либби и затем, в отчаянии, продолжила: — И ваше платье тоже. Думаю, вы правильно сделали, что купили его.
Госпожа Блэйни тоже так считала, но была несколько разочарована тем, что Либби отнеслась к вуали с одинаковым энтузиазмом. Она сложила ее и положила обратно в сундук. «Надеюсь, все будет хорошо», — подумала она.
Грэм Мэйсон не поднимал больше вопрос об Адаме Роско, и жизнь в последующие дни протекала размеренно и счастливо, по крайней мере внешне.
Не далее как утром во вторник он вдруг осознал, что не может ни отложить свою командировку в Америку, ни послать туда кого-нибудь вместо себя. Поездка была чрезвычайно важной и неотложной, и надо же было такому случиться, что приходилось уезжать как раз в такой момент, когда впервые в жизни он не был уверен, что Либби не наделает глупостей, если он оставит ее одну.
Он сообщил ей об этой поездке в понедельник вечером.
— У меня для тебя есть небольшая работа, — обратился он к ней с просьбой, — помоги мне упаковать вещи. В конце этой недели я лечу в Америку.
В последний раз он уезжал из дому довольно давно, так что это оказалось для Либби довольно неожиданным.
— Везет же тебе! — сказала она с улыбкой. — Полагаю, что меня с собой ты взять, конечно, не можешь?
— А хотелось бы?
— Спрашиваешь!
Он не мог взять ее с собой. Поездка была сугубо деловой. И он очень сожалел, что не может этого сделать.
— В другой раз, — пообещал он, — возьму обязательно.
— Ловлю тебя на слове.
— А без меня…
— Да?
— Не слишком часто встречайся с Роско. — Казалось, лицо Либби стало еще более бледным и осунувшимся, и он добавил: — Я не приказываю, а советую.
— Ты совсем не знаешь Адама.
— Советую, Либби.
— Ему даже не было предъявлено обвинение по поводу той кражи со взломом, — сказала она протестующе.
— Хорошо, давай забудем об этом. Ты же знаешь, как я к этому отношусь.
Она вздохнула: конечно, знала.
— Передавай Диплокам большой привет, — сказала она.
Это были его друзья, с которыми он ужинал сегодня вечером. Он ответил, что передаст.
Садясь в машину, Мэйсон подумал: «Завтра надо обязательно позвонить Селвину, отменить партию в гольф и узнать, смогли ли они что-нибудь накопать из прошлого этого Роско».
Было уже семь часов, и Либби собиралась на встречу с Адамом. Еще ни разу в жизни она не была так взволнована перед свиданием, как сейчас. Она надела платье из розового шелка, без рукавов, строгого покроя, а поверх — замшевый плащ такого же маркого цвета.
Она не сказала Эми, куда направляется, а та и не спросила ее об этом. Ехала быстро, но осторожно, напевая себе под нос в такт музыке, раздававшейся из авторадиоприемника, то и дело морщась от яркого света встречных машин.
Хотя на улицах было полно народу, магазины были уже закрыты. Она увидела Адама и помахала ему рукой, проезжая мимо, а затем без особых трудностей припарковалась в первом же боковом переулке.
Он шел следом за машиной и догнал ее в тот момент, когда она искала свою сумочку, чтобы слегка поправить прическу.
— Я не опоздала?
— Как раз вовремя.
— Рада тебя видеть. — Это было действительно так. О, как же она была рада! Ей хотелось протянуть руку и дотронуться до него, взлохматить ему волосы или стряхнуть пылинки с его куртки. Она выскочила из машины и закрыла ее на ключ. — Что будем делать? — спросила она.
— Можно пойти послушать какой-нибудь джаз. Тебе нравится джаз?
— Я мало что о нем знаю, но давай послушаем немного.
Джаз-клуб назывался «Серебряная труба» и не представлял из себя ничего особенного. Когда-то здесь была часовня, затем склад, а потом помещение пустовало в течение многих лет, покуда пара предприимчивых молодых людей не купила его и не превратила в джазовый центр. Иногда здесь собирались битники, проводились концерты поп-музыки и народных песен, а сегодня вечером здесь выступал только джаз, и на маленькой сцене находилось четверо парней: пианист, ударник, контрабасист и тромбонист и саксофонист в одном лице. Они исполняли странную, вызывающую непонятный дискомфорт музыку.
Можно было даже танцевать, хотя бы теоретически, здесь был крошечный танцевальный зал. Но сегодня публика только слушала, не танцевала. Можно было и перекусить. Повар был итальянец, поэтому фирменным блюдом были спагетти по-болонски, а если оно не нравилось, можно было заказать спагетти с чем-нибудь еще. Ну а если спагетти вообще не нравились, можно было спуститься вниз по улице в магазинчик, где продавали рыбу с жареным картофелем, и принести это кушанье с собой.
Официантка приняла заказ и сообщила:
— Ник будет через минуту.
— Кто такой Ник? — поинтересовалась Либби.
Девушка, похоже, удивилась:
— Вы не знаете? Я думала, вы пришли послушать Ника, как и все здесь присутствующие.
В это время на сцену вышел высокий, стройный мужчина, чернокожий, с белыми как снег зубами. Ник — а это был он — поднес свою трубу к губам. К этому моменту раздавались лишь размеренные, монотонные удары барабана и приглушенные аккорды пианино. Затем вступил саксофон, а следом — труба. Именно звуки трубы, чистые и уверенные, царили над всеми остальными, достигая почти невероятной чистоты.
