в который был практически свободен.
Разве может эта пигалица оказать серьёзное сопротивление?
Медленно, словно тайком лезет в чей-то карман, Пётр приспустил трикотажную ткань, обнажившую треугольник вожделения, принюхался к благоуханию непорочного интимного благовония, отчего у него закружилась голова, и вырвался стон влечения.
Илона повернулась набок, подтянула к животу колени, почмокала губами, и улыбнулась.
Пётр сходил с ума от подступившего к самому горлу желания, но решиться на большее не мог.
Укусив до крови ладонь, сжав до скрежета челюсти, чуть не перемолов в песок зубы, мужчина убрал от желанного тела руки, подтянул трусики, одёрнул подол, не в силах восстановить сбившееся дыхание и унять биение сердца.
С досадой посмотрев на спящую, ничего не подозревающую девочку, он безжалостно врезал себе по скуле.
— Идиот. Она же девственница, она доверилась тебе. Так нельзя, нельзя!
Пётр взял бумагу, ручку, накарябал вибрирующей рукой несколько кривых строк, чтобы ждала. Разговор, мол, есть и вообще. Положил сверху записки несколько денежных купюр, чтобы хватило его дождаться, и ушёл.
На выходе из комнаты вернулся, вытер со лба пот, перекрестился, хотя давно ни во что не верил, и поцеловал девочку в губы. Нежно, еле дотронулся, чтобы не почувствовала, не проснулась, но изысканный вкус успел почувствовать.
— Сладкая, желанная, — успокаивал и уговаривал Петька себя, — иди, иди уже скорее, не буди лихо. Торопись, пока силы есть не совершать непоправимое.
Петруха опрометью выбежал из дома, даже с хозяевами не попрощался, хотя видел Яночку краем глаза.
“Совсем чокнулся. Надо же, придурок какой. Девочка! Да и хрен бы с ним. Мало я девочек бабами сделал? Между прочим, не всегда по их желанию. Была бы ещё бы одна до кучи.
Для того их и рожают, чтобы мужиков ублажали. Бабы только ноги расставлять годятся, да и тому учить нужно. Какой от неё прок, от её целомудренности?
Из Илонки неплохая боевая подруга вышла бы. Любо-дорого. Может быть того, вернуться? Чего из себя мальчика-одуванчика строить? Сделал дело — гуляй смело. Бабы тащатся от тех, кто совратил.
Ладно, пусть пока дитём поживёт. Думать нужно, как дальше поступить. Окрутила зараза. Тьфу на неё! Сниму сейчас шмару посимпотнее, чтобы сиськи как резиновые мячики, талия осиная, задница как орех, и пулемётной очередью до самых кишок расстреливать буду, пока дух не выпущу. Пусть старается, пусть лечит советского офицера от любовного недуга. Идиот, ну, брат, и идиот же ты!”
“Если одной тёлки не хватит, другую возьму. Мне не откажут. Это надо же, до чего деревенская дурочка бравого лейтенанта перед боевым вылетом довела, куда годится! Нет, нужно сразу двух давалок брать. Пусть работают. Трясёт всего. Если живой вернусь, оттрахаю эту Илону как последнюю, как…
Да нет же. Чего, правда, шмар что ли не хватает? Ну, одолею её, силу покажу, дальше что? А если руки на себя наложит, срама спасаясь? Бабы — они же дуры набитые. Чуть что — изнасиловали, чести лишили. Тьфу! Радоваться нужно, что настоящий мужик грёбаной щелью не побрезговал, а они… Дуры, они и есть, дуры!”
“Нет, Илона не такая. Она чистая, солнечная. От неё материнским молоком и спелыми фруктами пахнет… а не похотью, как от всех этих…
Господи, какого чёрта я за неё судьбу определяю. Разве нельзя по уму жить, чтобы всем хорошо было? Да она сама в меня втюрится, если с подходцем, ласково. Насильно потом не оторвёшь от настоящего мужика. С моими-то эротическими способностями”.
“А вон и девки. Боже, какие же они в сравнении с Илонкой убогие. Да наabu они мне нужны, я что, конь в охоте, или свирепый кролик? Девчонка улыбается, доверилась, а я… осёл ты ушастый, петруха! Самый настоящий осёл, у которого мужское достоинство больше, чем мозг.
Хотя, вон та, Маринка, ничего вроде бабёшка, в теле, старается угодить, подмахивает как надо. И эта, Леночка, тоже классно ноги задирает”.
“Чего это я вдруг копаться начал? Девки как девки. Как батя говорил, — с лица воду не пить. Между ног у всех одинаково. Лишь бы в охоте были, и здоровые”.
Рассуждая, Петька резвым шагом направился к жрицам любви, вызвав в их рядах неожиданный переполох. Девочки начали оправляться, демонстративно вытащили расчёски и помаду, начали стрелять глазками, оглаживать бёдра и груди.
— Петруха, товарищ лейтенант, к нам подруливайте. На любой вкус девочки.
— Некогда мне с вами, — неожиданно даже для себя заявил Петька, — ночью боевой вылет, выспаться нужно.
— Как знаете, лейтенант Полуянов. Завтра для вас может не случиться.
— Ты что сейчас сказала? Зашибу, заразу! Красотка, блин! Зубы сперва вставь. Сиськи до пупа висят, ноги кривые, рожа страшная, а туда же…
— Ты чего, Петь! Вчера нравилась, всю ночь не слезал, в любви признавался.
— На безрыбье и рак рыба. Мы же воблу под пиво хвалим, вот и я… того… и вообще, взяли моду, офицера обсуждать, мать вашу! Справки у вас есть о состоянии здоровья? Развели тут бордель! Чтоб больше вас здесь не видел!
— Какая муха тебя укусила? Мы же тебе почти родными стали. Можно сказать, боевые подруги. В огонь и в воду, как декабристки. Я у вас, Петенька, каждый прыщик на жопе изучила.
— Декабристки хреновы, задаром сиську ущипнуть не дадите.
— Девки, да он влюбился, зуб даю. Витька Трошин, сколько нас пользовал, а как жениться решил, мы все для него разом оказались путанами. На свадьбу-то позовешь?
— Да пошли вы! У вас каждый день свадьба, да не одна.
— Ну, девки, что я вам говорила! Иди уже, девственник хренов, свистульку не забудь продезинфицировать, а то сделаешь невесте свадебный подарочек. Она очень обрадуется.
— Цыц, свиристелки!
Петька шёл и злился. На себя, на девчонок, на Илонку, будь она неладна.
“Ну чего у неё такого, чего у других девчонок нет? Всё на тех же местах. Ни одной лишней детали, ничего выдающегося, кроме целки, да и та под вопросом. Чем она меня загарпунила, чем, спрашиваю! Гипноз, приворот, магия?
Ага! Вот прямо специально охотилась, делать ей больше нечего. Всю Киргизию пешком обошла, а на меня глаз положила. Держи карман шире. Сам за ней набегаешься.
А с чего, собственно, бегать мне за ней? Эка цаца! Нет, Петруха, с этой игрой надо заканчивать. Может сразу в дурку сдаться? Только туда мне и дорога. Девка-то так себе, второй сорт: ни кожи, ни рожи. Одни глаза…
Зато, какие глаза! Чудо из чудес. Глядит — словно губами ласкает. От одного взгляда всё нахрен встаёт. На неё только смотреть и можно. Чертовщина право-слово.
Сладкая, зараза, желанная. Но
