— П-пожалуйста, Ваше В-высочество, — заикается он.
— А-а-а, — говорю я.
Снова надавливаю на его запястье, и он стонет от явной боли.
— Склонись передо мной, Антоний, командующий царской армией.
Он падает, как мешок с картошкой, его плечи поднимаются и опускаются вместе с его хныканьем.
Я наблюдаю за ним, как он трусит у моих ног, подношу гашиш ко рту и снова вдыхаю, наслаждаясь тем, как гудит моя голова. Моя нога отпихивает его оружие подальше, и я обхожу его дрожащую фигуру.
— Довольно слаб для командира, не так ли? — спрашиваю я. — Знаешь, если ты расскажешь мне, что ты видел в коридоре, я освобожу тебя.
— Ничего, — выдавливает он сквозь стиснутые зубы. — Я ничего не видел.
Я хихикаю, остановившись у него за спиной.
— Я тебе не верю. Кто-то всегда что-то видит.
— Клянусь, я…
— В глубине нашего леса есть заброшенная хижина, и когда я был мальчишкой, я часто пробирался к ней. Ты знал об этом?
Дыхание стражника становится все более прерывистым, но он молчит.
Я хватаю его за затылок, задирая его вверх, пока его лицо не направлено к потолку, дым от моей сигареты вьется между пальцами и обволакивает его череп.
— Ответь мне.
Его челюсть сжимается.
— Нет…
— Конечно, нет, — огрызаюсь я. — Никто не знает. Никто не заботился о маленьком принце Тристане настолько, что всем было плевать на то, что я делаю со своим временем.
Я швыряю его на землю, так что он вынужден ловить свое тело сломанным запястьем. Он рушится, со стоном поднося поломанные пальцы к груди.
— Наши туннели ведут прямо к ней, не правда ли?
Задрав голову, я жду его ответа, но кроме его хныканья, он ничего не говорит. Раздражение обволакивает мои мышцы, сжимая их. Я понижаю голос.
— Я думал, мы уже обсудили, что я ожидаю ответов на свои вопросы, Антоний.
— Да! Это правда, — его голос трещит, и явный страх, пробивающийся сквозь тон, заставляет меня улыбнуться.
— Дело в том, что я проводил там часы. Обычно брал свой скетчбук и рисовал до тех пор, пока мои пальцы не немели. Это было единственное место, куда я мог пойти, чтобы люди, причинившие мне боль, не последовали за мной.
Я приседаю, мои руки скользят по его плечам, притягивая его вертикально в сидячее положение.
— И все позволили мне исчезнуть, хотя они видели, что происходило. Возможно, им было все равно, — я пожимаю плечами. — А может быть, они думали, что одиночество поможет моему «хрупкому психическому состоянию».
Мое нутро вздрагивает, и я подношу косяк к губам, позволяя дыму просачиваться через края рта, пока я говорю.
— Но некоторых людей невозможно спасти. А тебя возможно спасти, Антоний?
Он качает головой.
— Они все так говорят, — мои пальцы лежат на впадинке между ключицами, прямо под его шеей. — Если бы я надавил прямо здесь, это повалило бы тебя вниз и перекрыло дыхание, но только на мгновение. Ты знаешь, каково это — задыхаться несколько часов подряд?
— Нет, — хнычет он.
— Я могу показать тебе, если хочешь, — я делаю паузу. — Или ты можешь сказать мне правду и понадеяться, что я стану твоим спасителем.
Его глаза сужаются, и даже сквозь боль, в его радужке отражается вызов.
— Вы не спаситель. Просто изуродованный урод.
Гнев накатывает на меня, и моя рука вырывается прежде, чем я успеваю её сдержать, звук моих колец громко ударяется о кость в бетонной комнате. Он отлетает в сторону, стонет, когда кровь выливается у него изо рта. Сплевывает, и зуб летит на пол. Не обращая внимания на его хныканье, я поднимаю ногу и ударяю ею по его лицу, мой живот напрягается от подъема и опускания ноги, когда я наступаю на его щеку, чувствуя, как кость ломается под моей пяткой.
Красная жидкость собирается вокруг моих ног, и я отступаю назад, закрывая глаза и задыхаясь от огненного ливня, который обрушивается на мои внутренности от его слов.
— Все всегда недооценивают меня, — я вздыхаю и снова делаю шаг вперед, на этот раз, чтобы надавить ногой на его запястье над сломанной костью. — Но ты ошибаешься, Антоний. Потому что прямо сейчас? Я — твой бог.
Я скрежещу носком ботинка, и он стискивает зубы, из его сжатых губ вырывается протяжный стон.
— Не стесняйся, милый, — я хихикаю. — Ты можешь кричать так громко, как тебе угодно. Никто не услышит.
Его рабочая рука летит к моей голени, его ногти пытаются вцепиться в мою плоть сквозь ткань брюк. Наклонившись близко к его лицу, я понижаю голос до шепота.
— Всего несколько жалких слов, Антоний, и все это может закончиться. Скажи мне, что ты видел.
— Вы… вы отпустите меня? — плачет он.
Смеясь, я раскуриваю косяк, и пепел дождем сыплется на его потное, залитое соплями лицо.
— Я обещаю отпустить тебя на свободу
— Я видел вас и леди.
Его слова деформированы, буквы звучат не так, как должны, и каждые несколько секунд он сплевывает еще больше крови у моих ног.
Я ослабляю давление на его запястье.
— В оконном стекле, это… это выглядело так, как будто у вас была интимная близость. П-п-пожалуйста, пожалуйста, умоляю вас… Милорд.
Удовлетворенный вздох вырывается из меня, возбуждение пробегает по моим венам, даже когда его слова напоминают мне о том, каким глупым и безрассудным я был.
— Я ценю твою честность, — иду позади него, мои руки скользят по его шее и сжимают ее прямо под ушами. — И к счастью для тебя, я милосердный бог.
Я выкручиваю до тех пор, пока кости не трескаются и не расходятся. Его безжизненное тело падает на землю подо мной, его глаза широкие и пустые, лужа крови образуется там, где она вытекает изо рта.
— Будь свободен, Антоний.
Я подношу косяк к губам, делаю последнюю затяжку, прежде чем бросить его на труп, позволяя зажженному концу прожечь глаз льва в центре его груди, и странное чувство удовлетворения проникает в меня, когда я наблюдаю, как он превращается в пепел.
13. Сара Б.
— Я бы хотела поговорить с дядей Рафом, — говорю я Ксандеру, который сидит напротив меня, пока Шейна закалывает мои волосы. Она беззаботно сплетничает с Офелией, которая вяжет крючком в стороне.
Он поправляет очки, подносит толстую сигару ко рту и попыхивает концом. Запах табака, сладковатый и дымный, попадает мне в ноздри и напоминает о том, как я часами сидела в кабинете отца, пока он работал. Тоска по дому пронзает мое нутро, заставляя скучать по солнечным дням в Сильве.
— Я всё устрою, — говорит Ксандер.
Я заставляю себя улыбнуться. Дядя говорил мне, что Ксандер будет моим доверенным лицом. Тот, на кого я смогу положиться; козырь в замке. Но чем дольше я здесь нахожусь, тем больше недоверие сменяет уверенность, с которой я приехала.
— Шейна, Офелия. Оставьте нас, — говорю я.
Их болтовня прекращается, и они обе без единого слова выходят из комнаты. Офелия не оглядывается, но Шейна оборачивается, ее широкие глаза скользят между мной и Ксандером, прежде чем она поворачивается и закрывает за собой дверь.
Последние пару дней она была тише, чем обычно, и когда я наблюдаю за ее уходом, я беспокоюсь, что она несчастна здесь. Если бы представилась возможность, она сбежала бы домой и оставила меня в окружении незнакомых мне людей. Это не будет концом света, но она меня утешает. Маленький кусочек чего-то знакомого в неизведанном месте.
Я скрещиваю руки на коленях, глядя на Ксандера, позволяя тишине затянуться надолго после их ухода. Может быть, я и женщина, но я не дура, и я больше не позволю ему обращаться со мной, как с таковой.
— Кузина, — начинает он.
— Не кузинкай мне, Александр.
Он застывает в своем кресле.
— Я устала сидеть здесь, как будто ничего не происходит, — продолжаю я. — Твой отец сказал мне, что я могу доверять тебе. Могу ли я правда?
— Сара, пожалуйста, — он барабанит пальцами по деревянной ручке кресла. — Ты здесь из-за меня. Но на все эти дела нужно время, они хрупкие. Деликатные.
