— Прошай, девитса с ветрами! — печально крикнул ей старик. — Я буду молиться за тебя!
«Да уж, пожалуй, — в ужасе подумала она, когда головорез связал ее, накрыл плащом, перекинул через спину коня и сам сел верхом позади. — И за себя не забудьте!..»
Она слышала, как плачут дети, как женщины всхлипывают, и самой ей стало невыносимо горько и страшно. Она забыла обо всех своих обещаниях и помнила лишь о том, что она, напуганная безоружная девочка, оставшаяся совсем одна в совсем незнакомом мире.
«Даже если я попрошу пощады, он не поймет меня, — в отчаянии подумала Ишмерай, заставляя себя держаться. — Я в ловушке… Куда он меня везет?»
Скачка казалась бесконечной. Живот ее горел и, казалось, что-то острое изнутри давило ей в бок. Ишмерай попыталась облегчить боль, приподнявшись, но руки ее были стянуты цепями, и она могла только дергать ногами.
«Терпи! — приказывала она себе, до боли стискивая зубы. — Он не должен видеть, как тебе больно и страшно!»
Но через несколько часов боль стала до того невыносимой, что она приготовилась умереть — одна эта скачка должна была убить ее. Через какое-то время всадник будто услышал ее короткие стоны боли, и остановил коня. Он соскочил с коня, стащил ее на землю, смахнул плащ и заставил ее сесть. Ишмерай попыталась отползти, но всадник схватил ее за руку. Она грудью тянулась к коленям и тяжело дышала. Понаблюдав за нею, он потянулся к ней рукою, и девушка подумала, что он желает потрогать ее.
— Не прикасайся! — хрипло взвизгнула она, отшатнувшись.
Его колючие глаза недовольно поглядели на нее, но одна рука все еще тянулась к ней, а вторая прижала ее к земле. Веревки обездвижили ее, и ей оставалось терпеть. Он приподнял ее тунику и поглядел на ее живот. Вздохнув, он что-то тихо пробормотал, опустил ее тунику, развязал и снял цепи с рук, но ноги ее все еще были связаны. Ишмерай испуганно отползла, с силой потирая посиневшие запястья, испуганно и враждебно глядя на своего врага. Усталые и равнодушные глаза его разглядывали ее припухшее лицо, рассеченную нижнюю губу, растрепавшиеся волосы.
Он привязал коня к дереву, что — то бормоча, снял свой мешок и начал в нем копаться. После развел маленький костер, насадил на свой кинжал два ломтя хлеба и начал жарить.
Несмотря на дикий страх, отчаяние и мысли о близкой гибели или о чем-либо похуже, Ишмерай почувствовала, как пересохший рот наполняется слюной, а пустой желудок начал волноваться. Девушка отвернулась, мучительно растирая синие запястья. Она не должна была брать у врага еду. Но от хлеба пошел до того восхитительный запах!..
Головорез снял с кинжала два ломтя хлеба и протянул ей. Девушка отшатнулась, враждебно поглядела на него и отвернула голову. Мужчина нахмурился, произнес неизвестное раздраженное слово, но руки не отвел.
Девушка поглядела на него. Казалось, он не намеревался травить ее, бить, жечь. Ему было приказано увезти ее, но он не станет терзать ее своими руками. Тогда Ишмерай нерешительно взяла хлеб и вопросительно поглядела на своего врага. Он нанизывал на кинжал уже другие куски, не обращая на нее внимания.
«А если я попытаюсь отобрать у него кинжал, и у меня не получится, что он сделает со мной?.. — подумалось той. — Он убьет меня тотчас или сначала изнасилует?..»
Вновь внимательно оглядев и плечи его, и длинные сильные руки, девушка нервно сглотнула и отказалась от своего намерения. Ей с ним не справиться. Она откусила от хлеба кусочек, и желудок ее радостно заволновался: горячие ломти приятно хрустели, а за корочкой скрывалась горячая мякоть.
— Благодарю, — выдохнула девушка, поглядев равнодушному врагу прямо в глаза.
Тот лишь пожал плечами и протянул ей флягу.
«Вода или вино, — подумала девушка. — Уж они сами не станут пить гнилую воду…»
Ишмерай взяла флягу, сделала глоток и поперхнулась. Это не походило ни на воду, ни на вино, это был крепкий теплый напиток, пшеничный и горьковатый на вкус. И до того он был отвратителен, что девушка скривилась и вернула ему флягу.
Поглядев на её лицо, мужчина вдруг грубо раскатисто расхохотался и начал повторять одно единственное слово, похожее на «глупо».
Ишмерай догадывалась, что ничего хорошего оно обозначать не могло.
— Куда ты меня везешь? — осмелилась спросить она, надеясь, что, быть может, этот человек поймет ее каким-то чудом, но он лишь пусто поглядел на нее. — Кто ты? — вновь молчание. — Твое имя.
Тот лишь дернул бровью и, не переставая снимать с коня поклажу, что-то пробормотал, повысив интонацию в конце фразы.
— Я тебя не понимаю, — пробормотала девушка, размышляя, сможет ли она наброситься на него и вогнать свой маленький кинжал в его шею. Он был выше нее на две головы и шире в два раза. Даже с развязанными ногами и здоровым телом у нее ничего не выйдет.
— Горст, — вдруг сказал он, не поворачиваясь.
— Горст? — не поняла Ишмерай. — Я тебя не понимаю.
Тот вздохнул, показал на себя и повторил:
— Горст.
— Но куда, — она обвела руками округу, — ты, — указала на него, — меня, — указала на себя, — везешь? — указала на лошадь.
Горст зарычал в голос, кинулся к ней, смертельно ее напугав, сунул ей в рот кляп и вновь туго связал руки. Затем мрачно усмехнулся и вновь занялся своими делами. Девушке более не хотелось раскрывать рта и вообще показываться ему на глаза.
На лес опустились вечерние сумерки, и девушка понадеялась, что они останутся здесь на ночлег и, даже связанная, она могла сбежать, уйти, уползти, как угодно. Надежды одурманили ее, и душу ее сжало тепло надежды, но, поужинав, головорез убрал вещи в мешок, привязал его к коню, связал руки Ишмерай тугой толстой веревкой, накрыл ее плащом, посадил ее на коня, сел позади нее, и они снова тронулись в путь.
Надежды рассыпались в прах, как только он взял ее на руки и взгромоздил на коня. Накрытая плащом и связанная, девушка тихо заплакала, всхлипывая и молясь за свою судьбу.
Это напомнило ей те дни, когда Александр выкрал ее из дома дяди и повез в неведомые дали, прикинувшись работорговцем, чтобы покрепче напугать
