– У нас тут и пятнадцатилетних сыновей продают ради связей, любовь моя. Это пламя опаляет меня, и мои страницы уже потемнели. Прикрути фитилёк, иначе тебе нечего будет читать сегодня и в последующие ночи.
– Инни! – крикнула Аяна, сжимая бока Ташты, пуская его в галоп. – Инни!
Конда был прав. Он был прав. Он был частью этого мира, но он просто рассказывал о нём, не защищая, и не он придумал эти правила.
– Прости, – сказала она, соскакивая со спины Ташты на мостовую у конюшни Перулла. – Я забываюсь, Конда. Просто эти игры судьбами живых людей... Каждый, каждый раз я вспоминаю тех двоих в Хасэ-Даге, которые с чего-то решили, что их алчность и похоть – превыше моих прав. Каждый клятый раз я представляю, как отец или мама останавливают меня на пути к тебе или запирают...
– У вас нет замков. У вас не запирают.
– Я однажды заперла близнецов в конюшне. Мы запирали нашу кобылу, Таши, потому что она открывала задвижку и шла к очагу, и там куролесила. Однажды она застряла мордой в горшке, испугалась и в щепки разбила стол. Мы запираем животных, Конда, понимаешь? Тех, которые могут учинить потраву или пораниться. Мы не запираем котов, чтобы они не испортили якобы ценную породу. Мы не запираем людей, пытаясь... пытаясь...
Она скривилась от омерзения.
– Конда, из всего Ордалла не больше десяти человек знают, что тот гватре ошибся, и один из них – Верделл, а остальные не будут болтать. Но это выяснилось недавно. Зачем её приводили к тебе?
– Думаю, чтобы я подтвердил брак, – сказал Конда. – После этого родство становится считай что кровным, и семьи связываются. Это закрепление клятвы верности.
– Интересные дела, – злобно хмыкнула Аяна. – Когда муж может скрепить эту якобы клятву верности помимо воли жены!
– Дай я обниму тебя, – сказал Конда, закрывая стойло Кестана и водружая седло на кучу сена в углу. – Иди сюда.
Она расстегнула две застёжки на его камзоле и вжималась носом ему в ключицу так яростно, что от боли выступили слёзы.
– Ты договорился с Перуллом?
– Арчелл договорился. Стойло маленькое, но это лучше, чем оставлять Кестана бродить у дома Иллиры. Он, правда, не стремится наказать всех грешников Ордалла. Но он производит некоторое впечатление, и не хотелось бы, чтобы его украли.
– Ташта откусил ухо человеку, который пытался его украсть.
– Тот человек был плохой вор. Моё ухо тоже пострадало, но я украл тебя у Анвера в той таверне, и ты теперь моя.
– Я была твоя с самого начала. Ты украл меня у самого себя.
Арка усилила тихие шаги, возвращая их дрожащим эхом.
– У тебя в комнате есть книга о предназначении при рождении. Что если мы предназначены друг другу? Я не могу иначе объяснить то, что ты заинтересовался мной, Конда. Я ничем не выделяюсь, я совершенно обычная, а теперь ещё и постоянно злая. Внешне? Тоже нет. Для Ордалла моя внешность немного непривычна, но не более того. Взять ту же Айлери. У нас почти один цвет волос и глаз, но она ещё и изящная, и умеет танцевать и держать себя, и, как я поняла, девушки в Койте тоже светленькие. Но в нашей долине тоже все светленькие, включая мою сестру Нэни, на которую ты так заинтересованно смотрел.
– За что ты сейчас стукнула меня? – возмутился Конда, плотно прижимая её к стене арки. – Чем я заслужил это?
– Ты смотрел на неё!
– Я смотрел на неё, но не желал. Ты же обратишь внимание, если рядом кто-то громко крикнет? Да, она заинтересовала меня, так же, как и Ригрета, твоя белозубая подруга. Не более того. Как бы причудливо ни был украшен ключ, какой в нём толк, если он не отпирает эту дверь? Как зарождается любовь, Айи? Что заставляет лозы нокты опутывать твоё сердце и сжимать его, если рядом именно тот человек?
– Алгар сказал, что любовь похожа на росток дерева в гроте. Никто не знает, каким ветром туда занесло это семечко и как оно там укоренилось...
– Моё семечко явно упало на плодородную почву.
– Тише, не хлопай дверью. Разбудишь плод любви.
Кимат спокойно спал в кроватке, раскинувшись, и изредка то постанывал, то хихикал во сне. Папоротники за окном слегка шелестели на тихом ветру, еле слышно щекоча коричневые перила, ночные мотыльки вылетали из них и устремлялись к стеклу светильника.
– Стой, подожди. Давай сюда свою рубашку. Надо развесить хотя бы на стуле.
– Мне нравится, как это выглядит. Расстегни ещё одну пуговицу. Да. И следующую.
– Я всё равно не понимаю. Я же вижу, какой ты, Конда. Я не понимала, когда Нэни сказала мне, что ты как пирог, вытащенный из печи. Вернее, понимала, но зачем-то отгоняла эту мысль. Но в тебе всё прекрасно, и твоя горячая коричневатая расписная корочка, и сочная начинка из твоих шуток и немыслимых уравнений, где десять равно пяти... И всё это полито густым соусом из слов, который превращает кота в поросёнка, а меня – в гигантского уродливого волосатого крикливого мужлана с огроменными, широченными растоптанными лапищами, который переодевается женщиной.
– Я сказал чуть иначе. Смотрю, ты опять ловко играешь в "поймай слово". Айи, ты видишь это, другие видят другое. Многие видят не более чем придаток к хорошему родовому имени, не соответствующий тому, что можно было бы выставить на витрину.
– Да как так-то? Мне хочется впиться в тебя зубами и терзать, настолько ты влечёшь меня.
– Ты хочешь укусить меня?
– Постоянно.
– Так укуси.
– Подвинься, я лягу к тебе. Я понимаю, о чём ты говоришь, но не понимаю. Я видела Кариса, и Мирата, и в них тоже есть... мечты. В них есть эта жизнь, тот глоток свежего воздуха, без которого тут так душно.
– Мы только что говорили о том, как я прекрасен, и я предложил укусить меня. Я подготовился и настроился, вот, посмотри! Откуда вдруг вылезли Карис и Мират? Пусть уходят! Выгони их!
– Из глубин моей памяти они вылезли. Ты лишился рассудка – ревновать меня?
– Нет. Я не ревную, – вздохнул Конда. – Мне достаточно того, как ты смотришь на меня. И я не понимаю, чем это заслужил. Понимаешь, к моему возрасту полагается уже... Ну, скажем, закостенеть. Стать оплотом традиций рода, невозмутимым хранителем долга и порядка. А я как в девять лет бегал в поисках ключа, так и продолжал бегать, что в двадцать, что в двадцать пять. А потом я приехал к тебе, хоть и не ожидал этого, и буквально упал лицом в грязь. Мы почти три недели сидели наедине, меняя слова на слова, и ты вывела меня на тех костылях к свету, и там я растопил дыханием снежинки. Моё дыхание меняет состояние воды, оно отклоняет пламя огня и поднимает в воздух песчинки, но при этом оно – как маленький ветер. И я тогда сказал – "Я дракон". Дракон навсегда изменил облик мира своим мёртвым телом, но я-то живой! И мне стало интересно, смогу ли я изменить что-то, помимо маленькой снежинки? Я должен охранять традиции рода, печься о благополучии и репутации родового имени, пока меня не омыли и не оплакали. А я вместо этого сижу с кирьей на крылечке, на доске для посиделок, дышу на снежинки и думаю, способен ли я поменять её жизнь так, чтобы в ней стало ещё больше радости, ещё немного какого-то чуда?
– Ты поменял мою жизнь. Я лежу на кровати с тобой на другом краю мира, а там, – показала она пальцем, – спит наш сын. Это не кажется тебе чудом?
– Безусловно. Безусловно. Но ты через многое прошла, и в этом моя вина. Мне хочется дарить тебе радость, делать так, чтобы твои мечты сбывались.
– Сейчас я мечтаю укусить тебя.
– Тогда уку... Ох... М-м...
23. Такие травы есть везде
Кестан бодро гарцевал за экипажем, отбивая чёткий ритм подковами по мостовой.
– Ты был неосторожен, Конда.
– Прости. Прости. Я увлёкся. Ты была так напориста, что я немного...
– Ничего. Сейчас не так страшно. Но, пожалуйста, прошу тебя, не делай так больше. Нам надо заехать на площадь Партет. Мне нужны леденцы с леонэ и сальвией. Вилмета сказала, муж моей киры любил их в детстве.
– Хорошо.
Он высунулся за занавеску, переговариваясь с извозчиком, потом уселся обратно, обнимая Аяну.
