слаще. Зелёные деревья-треугольники за снегом новым милым не стоят, не дышат и не веселят как прежде. Может быть, прошло то время? Или никогда не поздно? Снова и снова открываются двери на промёрзлые балконы за ветром жизни. Может быть, всё будет по другому? Или неизменна линия?
Кирилл, уже давно отвлечённый от разговора о справедливости всех деяний в тумане начатый его ненавистным капитаном, полностью окунулся в представление конца их с ним идейных путей: есть ли смерть после такой жизни? Есть хоть что-то старое во всём новом? Возможно ли возвращение назад с вычёркиванием из своего списка последней цели? Это была вина? Или сомнения?
И небеса неумолимые, И глухая тирания Судьбы, Правящий принцип Ненависти, Которая для своего удовольствия творит.
Губы Филиппа почти были искусаны до крови, пока он взволнованно, держась за рукава своей куртки, осматривался и осторожно заглядывал за каждый угол, который проходил. Отшучиваясь у себя в голове, обход первого этажа казался ему бездумным хождением в тумане, но в лёгком, будто ранним утром. Ещё не погасшие с ночи лампы наверху остались, подражая солнцу. Впервые за долгое время было место приятным ожиданиям, умиротворению, наконец.
Конец белой ленты на его запястье ударялся об звонкие стальные пуговицы на рукаве, незаметно погружая парня в тающие мгновения его давних одиноких прогулок по вытоптанной кем-то дорожке в глухом еловом лесу. Погасли, вдруг, соседские окна, чей свет был виден постоянно. А под ногами захрустели шишки. Было три дороги впереди, на одну из них, ту, что посредине, ткнул он поднятой на входе палкой, выбирая будущее. Долго шёл, оставляя позади такие же, как он думал, расхождения, направляясь к высоким проводам на бетонных ножках. Разве он ему не мил? Статуи были все пристрелены, что громом отложилось. Жалко, что петлю не разорвать, и не ту, что к горлу тянется. Травмой те годы обернулись, но желанной до сих пор.
Где она? Лиза. Она здесь? Где закаты красные её? Триста семьдесят пять, пятьсот девяносто один. Две тысячи пятьсот два. Смиренно прими её уход, себя смотри не погуби.
В нос ударил резкий запах свежей краски неподалёку, открытые с нею банки были на стремянке в высоком и просторном главном зале. Уверен ли он в том, что находится там, где должен?
Порезанные углы ковров цеплялись за его ботинки, отбрасывая назад от чего-то неприятно тянущегося, выворачивались, растягивались, тянулись за его движением. Предостерегали. Он был мифом, живой легендой сошедшей с раздробленных камней. Голова его и пути оценка, вдруг, сгорели. Увидев снег – начинал скользить. Резкий кисловато-горький дымок, поднимающийся из стальных цилиндров перед лестницей, обжигал на вдохе, доводя Филиппа до постоянного почёсывания носа.
Предстала перед ним написанная кем-то удивительно большая настенная фреска, правда, пока что, незаконченная. Четырёхцветная бедная палитра красок никого, по-видимому, не напугала, как сюжеты, что ими были изображены: капель крови, сломанных голов и рук было не сосчитать на той стене. А это даже ещё не всё. Огня языки, яркого тумана отпечаток на нём, неведение. Второй жизни чей-то пересказ.
– К большому сожалению, она не продаётся. – сказала искренне улыбающаяся незнакомка.
– Правда?
– И руками не трогать, пожалуйста! Всё-таки, не на барахолке же.
– Оно и видно…
– А что вы в ней видите, интересно? Образы, искры мыслей, или, быть может, воспоминания?
– Картина красивая, спору нет, но вот только посыл для каждого уникален, верно? Почему один видит в ней пену грозного моря, а другой, ссылаясь на свой опыт – смерть и снег? – взгляд Филиппа остановился на маленьких деталях внизу, посему он подошёл ближе, – ничего подобного за весь мой путь сюда я не видел, это поистине уникально. Ваша работа?
– У меня было достаточно времени, чтобы собрать общую картинку из всего этого хлама событий, это заслуга каждого здесь человека, но вас, кажется, я вижу впервые.
– Были ли вы влюблены? – парень снял куртку, – светловолосая, голубоглазая девочка с маленьким шрамом на левой щеке оставила мне этот символ за несколько часов до того как сбежать, и, судя по всему, сюда. Возможно, она тихонечко где-нибудь гуляет вдали ото всех, кушает за самым дальним столом, но не может быть, чтобы её здесь не было…
Символ. Точно, смайлик тот с глазами крестиками, что на картине изображён, один в один похож на рисунок с его куртки. Только вот… не видно его было, Алиса оцепенела, загораживая фрагмент.
Что это? Неужели… Ревность? Бьющее по сердцу чувство и желание не видеть его больше. Она и вправду начала беспокоиться, даже если в прошлом это могло показаться шуткой. "Но… Быть того не может. Почему? Почему сейчас?", спрашивала себя Алиса, не выдавая свой испуг, "Неужели… Она меня бросит? Хотя, мы даже не встречаемся. Опять я позволила кому-то быть ближе ко мне, почему?".
"Лиза спит далеко отсюда. Если я как следует, изверчусь, то они ни за что не встретятся, или… Господи, что я такое говорю?". Слова становились тяжелее, а пауза в их разговоре мучительной. "А что сказал он? Если она сбежала от него, значит, были причины, так? Кому после я буду нужна?". Кажется, тьма начала отделять сознание от плоти, делая это с характерной для неё жестокостью: дрожь медленно перетекала в бесчувственность, а зрение угасало. Всё меняется. Всё исчезает. Всё, о чём она думала – как бы не пропасть. Как бы не исчезнуть без чьего-либо постоянного заботливого внимания. Если всё это части всеобщего образа, то, что она? Кто такая Алиса?
Неужели это есть плата за избавление от боли? Замещение одной на другую? И нет ли избавление от цикла страданий? "Ненавижу близость. Ненавижу одиночество. Страшно снова взять кого-то за руку. Снова страшно к кому-то привязаться, но нужно решать".
– Ну, так, она здесь? Лиза? – коротко переспросил он, сильно волнуясь.
– Нет.
– Нет?
– Нет…
Губы Филиппа кровоточили. Он оказался в тупике, отчаянный, сломленный и, отчасти, виновный, как думал сам. Мокрая, мрачная и удушающая тьма, догма. Тюрьма для обвиняемых. Горести и застывших людских дел полно было в каждых пролетающих перед глазами объектах; будь-то он свет или тень, будь-то мал или, наоборот, страшно велик. Принятие чего-то давящего было непосильным испытанием не для всякого сомневавшегося в себе человека. Где они? Где они, не встретившие истину? Заключённые во мраке, сброшенные на вечные самопознания через гнев, тепла в любви не сыщут. "Нахрен всё это, плевал я на всех! Пробегу по всему лагерю один", решил он. Прошлое стремительно рассыпается в руках. Теней, как и мыслей, было бесконечное
