Я спорила с Таккером до хрипоты потому, что была сильно зла тогда и силы для диспутов ещё имелись. Потом плюнула, и спорить перестала. Не видела смысла. Про запечатление человеку, не знающему о мистической подноготной нашего мира, рассказывать было глупо. Всё равно бы не поверил. И мы разошлись в разные стороны недовольные друг другом и нашим разговором. Я считала Таккера старым обрюзгшим мопсом, а он меня — глупой вертихвосткой.
Строго говоря, поведение мужской части группы не особо меня беспокоило. Было немного обидно. Это да. Но по большому счету, плевать я хотела и на Таккера, и на всех остальных мужиков с высокой колокольни.
Но вот отношение женского населения кемпинга приводило меня порой в оторопь. Несколько недель назад я могла премило поболтать минутку-другую с девчонками-гримерами или костюмерами. Половина из них числилась у меня в приятельницах, а некоторые даже и в подругах. Теперь же стена глухого молчания окружала со всех сторон. В моём присутствии девочки старательно одевали, одобренную всеобщим мнением съёмочной группы, маску под названием «фи, она связалась с актеришкой». У кого-то получалось скрыть за ней зависть и удивление «что он в ней нашёл?». У кого-то не очень. Женщины постарше даже не пытались замаскировать разочарование «Надо же какой глупой оказалась малышка Лив. А выглядела вполне приличной девочкой».
Но это ладно. Это хотя бы можно было понять. Гораздо более странным оказался тот факт, что некоторые дамочки, несмотря на весь свой опыт работы в кинобизнесе, поверили в сладкую, сказку про неземную любовь, вспыхнувшую на съемочной площадке, между исполнителями двух главных ролей. Для них я стала олицетворением вселенского зла. Разлучницей. Препятствием на пути к счастью их обожаемых звезд.
Бесполезно было напоминать о том, с чего всё началось. Что не было никакой особой «химии» между Брэйди и Кортни, а была обыкновенная пиар-акция. Отсюда и статьи, и шумиха в интернете, и толпа фанатов, осадившая кемпинг. Выхода фильма на экраны зрители ждали с нетерпением. Что и требовалось доказать.
Но мои недоброжелательницы не хотели этого знать. Они считали, что начиналось всё с пиар-акции, а закончилось тем, что Брэйди и Кортни полюбили друг друга. Получалось, что я нагло вмешиваюсь в их отношения и разбиваю самую красивую пару десятилетия.
Вот тут я вообще отказывалась что либо понимать. Иногда такой взгляд на мои отношения с Брэйди казался смешным. Чаще — раздражающе глупым. Но бывали моменты, когда я сама была готова поверить в то, что между Брэйди и Кортни начинает завязываться настоящее, тёплое, такое простое и очень человеческое чувство. Ещё несмелое, хрупкое, как тончайший хрусталь, но живое и трепетное.
Умом я понимала, что это лишь видимость. Но иногда она была так похожа на правду. И сами собой возникали вопросы, которые я старалась гнать от себя подальше. Но они возвращались с настойчивостью коммивояжёров и протискивались в сознание, с деланной наивностью вопрошая: «А любит ли он тебя? Запечатление — штука сильная и непреодолимая. Сложный древний инстинкт. Подсознательное желание заполучить самую подходящую для продолжения рода самку. Благодаря запечатлению вечная привязанность Брэйди — гарантирована. А как же любовь? Есть ли она в сложном клубке чувств, который квилеты назвали импринтингом?»
Не давая тяжелым мыслям испортить и без того не радужное настроение, я вытянула из кармана телефон и огляделась. Рубби отошёл достаточно далеко, чтобы не слышать разговора. Я осталась под тентом одна. Площадка кипела работой. Все были заняты. Всем было не до меня.
Набирая знакомый номер, я мысленно подобралась. Говорить с мамой надо было осторожно. Следить за собой, чтобы не ляпнуть лишнего и внимательно слушать, что говорит она, чтобы не пропустить чего-нибудь важного. Я однажды чуть не прохлопала возможность вытянуть из неё некоторые подробности о том, что творилось в Ла Пуш после моего внезапного бегства.
Конечно, мама и сама многого не знала, но я-то и подавно была не в курсе. Брэйди рассказывал мне о том времени лишь в общих чертах. Да, мама была в отчаянии, и Вихо поддерживал её, как мог. Да, были организованы поиски, и он, Брэйди, долго трепал нервы доктору Карлайлу Каллену, вынуждая его определить, насколько тяжело было моё состояние, с чем вообще приходится иметь дело и как лучше действовать, когда моё местоположение будет, наконец определено. И как-то незаметно Брэйди всегда переходил к тому, как в поисках заблудшей половинки оказался в большом шумном Лос-Анджелесе, и как начался его карьерный взлет. Тут же припоминалась какая-нибудь забавная историйка, связанная с киношным миром, которая рассказывалась с блеском и потрясающим артистизмом. Я смеялась до колик и забывала напрочь о своих вопросах, оставшихся без ответов.
Длинные гудки прервались негромким щелчком, и в трубке раздался мамин голос:
— Дженни?
— Ага. Привет, мам. Как ты?
— Нормально. Я скучаю по тебе, Женька. Приезжай поскорее.
— Осталось всего четыре дня, мам. Потерпи. Как только закончится действие контракта, сразу же приеду к тебе. Я тоже скучаю. И хватит так тяжело вздыхать. Лучше расскажи как там Вихо, как твоя работа.
Я выслушала подробный отчет о достойном поведении отчима, рассказ о том, какие чудные, способные, старательные студенты у неё в группе и поняла, что мама тоже внимательно следит за тем, чтобы не ляпнуть лишнего.
Подавив разочарование, я тоже поделилась парой забавных историй. В основном про фанатов. Про то, как нам приходится бороться с их постоянным назойливым вниманием к съемочному процессу в общем и к звездам в частности. Мы с мамой обсудили поведение Брэйди по отношению к поклонникам и определили его как вполне корректное и доброжелательное.
На этой позитивной ноте я принялась прощаться. Недосказанность, протянувшаяся между нами, как натянутая струна, тихо звенела в воздухе. Предположения одно страшнее другого приходили в голову. Информационный вакуум, которым окружили меня обожаемые родственники, заставлял моё воображение работать в усиленном режиме и громоздить ужасы на ужасы. Впрочем, те обрывочные сведения, которые мне удавалось добыть, спокойствия тоже не прибавляли.
Когда я позвонила маме впервые после долгой разлуки, ничего кроме невнятных восклицаний и слез сказано не было. Зато второй разговор, который состоялся на следующий же день, одарил меня неожиданной и тревожной информацией. Поздоровавшись и заверив маму, что скучаю по ней так же сильно, как и она по мне, я принялась расспрашивать её о жизни. Не то чтобы мне были особо интересны подробности о том, что к домашним животным в Ла Пуш относятся с холодностью и заводить питомца, неважно какого: кота, хомячка или морскую свинку, квилеты считают делом глупым и недостойным. Просто нравилось слушать родной голос, который рассказывал, какого чудного котейку продают в магазине на Нешвилл-стрит, какой у него одинокий, неприкаянный вид, и как было бы замечательно забрать его домой, но Вихо очень настойчиво отказывался. Пришлось уступить.
