— Тяжело тебе пришлось! — В моем тоне пробивался сарказм, но папа его не уловил.
— Еще бы! Но еще больше суеты было с легализацией счета! То есть, конечно, всегда есть частные банки, в которых о происхождении сумм такого масштаба никто вас не спросит. Но эти банки не всегда надежны — их владельцы еще те типчики! Я чуть голову не сломал, пока придумал, как выкрутиться и ни гроша не потерять! Наконец вспомнил о своем дальнем родственнике — эмигранте, проживающем где-то в Гамбурге. Найти его оказалось легче простого: мой родственник был хозяином единственной в городе русской булочной. Он был уже старый, но за солидную сумму, переданную его внуку, отписал мне вполне законное завещание с номером нужного мне счета… Потом я перевел твои денежки на этот счет, потом — в другой банк и так далее!
Судьба денег может быть весьма увлекательной, но неужели это самая важная тема в жизни?
— Так Гоген теперь у какого-то толстосума? И я никогда не увижу его!
— Кто знает?! — философски воскликнул папа.
— А что было на этой картине?
— Это таитянский период. Натюрморт с фруктами и цветами.
— Папа! — я уже не могла сдержать зависти и досады. — Папа!!! Ты держал в руках картину, написанную Гогеном!!!
К деду мы приехали в точно назначенное время, после предварительного звонка и его официального согласия на наш визит. Я ожидала запаха лекарств и старости в квартире, но пахло в помещении вполне сносно. Дверь нам открыла молодая особа в беленьком халатике. Она приветливо поздоровалась, проводила нас в комнату деда и подала чай.
Когда я увидела сморщенного старичка, утонувшего в глубоком вольтеровском кресле, у меня сжалось сердце. Еще пять лет назад он был крепким пожилым человеком с прекрасной осанкой и живыми, блестящими глазами под кустистыми бровями. Сейчас он сильно сдал, беспомощность была в каждом его движении. Увидев это, я простила ему все свои обиды за отношение к маме, за сухую реакцию на ее смерть. Жизнь и без меня наказала дедушку Зину: его тело разрушено, а впереди лишь немного отсроченная смерть.
— Дедушка, как ты? — Я подошла к нему и, повинуясь минутному порыву, обняла.
— Варенька, — прошептал дед, тоже обнимая меня слабыми руками. Он похлопал меня ладонью по плечу и отстранил от себя, чтобы видеть мои глаза. — Внученька, как же я ждал твоего приезда!
— Что же ты раньше не позвал меня?
— Да, ерунда, не хотел утруждать.
Мы с папой, который только молча кивнул деду, сели на диван, напротив кресла деда Зиновия. Возникла пауза. Дед медленно поднял глаза на моего хмурого отца, и тот ответил ему долгим взглядом. Дед покачал головой, будто сказал сам себе: «Надо!» Я уже знала, что услышу имя Поля Гогена снова. Конечно, я не ошиблась.
В комнату вошла миленькая медсестричка.
— Что-нибудь надо, Зиновий Иванович? — спросила она приветливо.
— Нет, Анечка, иди домой, детка! — ответил дед ласково. Ах, почему он никогда не говорил таким тоном с мамой? Ладно, все в прошлом, все в прошлом!
Девушка вышла, и через минуту хлопнула входная дверь. Мы молчали. Папа поднялся со своего места, налил чаю в широкую устойчивую кружку деда и в чашки с блюдцами для нас. Взял свою, сел на диван, стал пить маленькими глотками.
— Варя, — начал говорить дедушка Зина. Первые фразы звучали скомкано, а потом я стала постепенно узнавать прежнего деда Зиновия, такого, каким всегда его себе представляла. Только, может быть, немного сложнее, немного живее… — Варя, ты моя единственная внучка, а Маргарита была единственной дочерью. Сейчас уже многое неважно, но я стою на пороге своей могилы и мечтаю только, чтобы меня похоронили в Гродине, рядом с женой и дочерью. Отец я был… — он безнадежно махнул рукой. — Думал, что так надо воспитывать дочь. Делал, как все, растил в строгости, хотел дать воспитание, образование, как у всех. Только не понимал, что она — не как все. Ей другое надо было. Маргарита хотела рисовать. Разве это профессия?! — Он было возмутился как в старые добрые времена, но тут же остыл: — Каждому свое, что же тут поделать! Пока я понял это — много лет прошло! Отношения уже были испорчены, сделать первый шаг к примирению я не мог. И сколько живу, особенно последние годы, столько думаю: как бы сложилась ее жизнь, если бы я повел себя по-другому?
«Как бы сложилась? Да жила бы она до сих пор!» — хотела сказать я, но отец, предвидя мою реакцию, дотронулся до моей руки. Я промолчала. Дедушка Зина продолжал:
— Вот поэтому я и поступил так, как поступил. Сделал тогда то, что сделал… Хотел искупить свое поведение, свое непонимание. А тут вышел такой случай, что упускать его было невозможно. В восемьдесят пятом я уже знал, что скоро придет конец системе, что надо думать о будущем. Неизвестно, как могло повернуться и чем закончиться то время перемен. Я здорово беспокоился тогда и за себя, и за Маргариту. Тебе, Варенька, еще лет пять было, не больше, вы жили с Игорем, но я-то знал, как трудно с моей дочерью! Знал, что назревает развод в вашей семье. Думал так: если заваруха начнется, будет как в семнадцатом — бывших развесят на фонарях и придут новые. Потом — чистки, и мне несдобровать, с моим-то послужным списком в КГБ! А Маргарита после развода останется совсем одна. И как в смутные времена заработать себе и дочери на хлеб мазней?! В то время у меня было направление в городишко недалеко от Гродина. Ничего особенного, просто служба. Мы жили в комнате в коммуналке, и все вокруг знали, кто я и где служу. В общем, когда выходил на кухню — разговоры замолкали. А городишко до революции был купеческий, зажиточный. Эта коммуналка была сделана из дома купца Руднева, известного в губернии мецената. Через много лет я выяснил, что в начале двадцатого века, женившись на городской красавице, барышне Анастасии Шмидт, он, с молодой женой, поехал в Париж на промышленную выставку. Там, в художественном салоне, Анастасия Руднева и увидела картину осмеянного общественностью художника, Поля Гогена. «Натюрморт» приглянулся ей, то ли по прихоти, то ли действительно барышня имела отменный вкус. Руднев купил для любимой холст. Они вернулись в Россию.
Через несколько лет случились известные события. Руднев не сразу сообразил, что надо бежать, бежать скорее от нового режима, от новой власти. Когда понял страшную правду — стал прятать свои богатства в своем доме на центральной улице. Дождливым апрельским утром большевики вывели купца Руднева во двор его особняка и расстреляли на глазах жены и маленького сына. Семья Руднева сгинула где-то в лагерях через много лет. Дом экспроприировали, разделили на несколько коммунальных квартир и заселили пролетариатом.
