В виде коммуналки дом простоял до самого краха большевистского режима. В то время когда я жил в доме купца Руднева, один из моих соседей затеял капитальный ремонт. Его сын вскоре должен был вернуться из армии, и к дембелю сына Семен Байгер решил сделать свою комнату похожей на пасхальное яичко! Кое-где, в углах, штукатурка совсем растрескалась, и Семен ободрал стены до самого кирпича. В открывшейся нише под подоконником и оказалась та самая картина, оплеванная парижским бомондом и стоившая сейчас, через восемьдесят лет, целое состояние. «Натюрморт с цветами и фруктами» сохранился просто великолепно. Когда Байгер принес мне его, я остолбенел. Ты, Варенька, не знаешь этого, но я в некотором роде специалист в области искусства. Отвечал за эту сферу перед начальством в свое время! Увидев Гогена, сразу понял, что делать. Молился только об одном — пусть это будет оригиналом! Пусть это не окажется подделкой!
Семен Байгер тоже понял, что нашел клад. Он знать не знал, что это за картина, и даже подпись прочитать не смог, но сообразил главное: ерунду купец прятать не стал бы! Ко мне Семен пришел, потому что я был, что называется, уважаемым человеком, чином в КГБ. Я должен был посоветовать ему поступить правильно в данной ситуации. Я и посоветовал.
«Ты должен отдать эту находку государству! — сказал я Семену. — Подумай, какое будущее ждет твоего сына! Все станут говорить: это сын того Семена Байгера, который нашел бесценную картину великого художника и отдал ее государству! Сейчас эта картина выставлена в Музее изобразительных искусств в столице нашей Родины — Москве! О тебе, Семен, напишут во всех газетах: в «Правде» и в «Известиях»! Скажут в новостях по телевизору. Люди будут уважать тебя как честного человека!»
Байгер согласился со мной. Но как это сделать? Куда надо отнести картину, чтобы все было сделано по правилам?
«Оставь ее мне, — сказал я. — Я позабочусь обо всем!» Я написал расписку, оформленную по придуманным мною прямо на месте правилам, и отдал ее Байгеру.
«Вот, Семен, ты — настоящий советский человек, гражданин! Партия, Родина тебя не забудут!» Так я получил в свое полное распоряжение подлинник Гогена. Семен поверил мне, ведь я был большим, по его понятиям, человеком. А я думал только о Рите и о тебе, Варя. Я украл картину, просто украл ее у наивного Семена Байгера, жаждавшего славы!
Дед замолчал.
— Так ты совершил преступление? — спросила я тихо у деда.
— Да, — ответил он твердо и даже немного вызывающе. — Да! Я совершил преступление. Я обокрал Семена Байгера, и я украл у государства полотно Поля Гогена, которое стоит миллион долларов. Вот так. И не смей меня осуждать! Не смей! Я так и не решился показать «Натюрморт» Рите. Она бы никогда не прикоснулась к украденной картине. Просто говорить не о чем.
А я не верила своим ушам: после того, как за Семеном закрылась дверь, мой дед преспокойно собрал свои вещи и укатил вместе с Гогеном в Гродин, к семье. Оказывается, он уже получил распоряжение отправляться в Питер, а перед новым, весьма ответственным заданием деду полагался отпуск на две недели. Дед хотел сразу же отдать картину дочери, но встретился с ней и учинил обычный в их отношениях скандал. Разозлился не поймешь на что, раскричался на виновницу всех бед в семье, сам же на нее потом обиделся и раздумал дарить Гогена. Позже ему стало ясно, что это оказалось к лучшему: болезненная честность Риты отвергла бы подношение. Обмануть же ее, придумать правдоподобную и чистую версию обретения столь ценного произведения искусства дедушка Зина не сумел. Сам лгать был не приучен.
— Да и что бы она сделала с полотном? — покачал головой дед. — Продать бы не сумела, хранить в тайне — тоже.
По своему простодушному нраву Риточка привыкла держать дом открытым для друзей и знакомых, делиться всем: и радостями, и бедами. А тут настоящий, подлинный Гоген! О нем через пять минут знали бы все в Гродине. Тогда дед сохранил бесценный «Натюрморт» у себя. Своей жене, бабушке Маше, которую я совсем не помню, он ничего не сказал. Просто спрятал обернутый мешковиной холст на дне большого чемодана, с которым ездил по местам своего назначения долгие годы. Буквально через год после события умерла бабушка Маша. Через десять лет случилась трагедия с Ритой. Незадолго до этого дедушка Зина отдал Гогена папе. Он остался очень доволен деятельностью зятя, сумевшего получить максимально возможную сумму за картину с туманной историей и разместившего денежки весьма разумным образом. Теперь дед был спокоен за меня, за мое благополучие. Вот только совесть мучила его. Я поняла, что должна успокоить его совесть, даже если придется покривить душой.
В целом, выслушав семейное предание, я подумала, что последнее время больше похоже на дурной сон, чем на нормальную жизнь. Я четыре раза чуть не умерла, я узнала жуткие подробности смерти моей мамы, кстати, пятый раз я чуть не умерла, найдя убийцу своей мамы. Костров запросто мог уговорить меня и сделать «укольчик». Потом грабитель, который мог меня застрелить. И я не понимаю, что творится с Тимуром! Что наболтал ему Кирин? Почему Тамила, зная, что Тимур не работает, не позволяла мне его отвлекать и говорила, что он очень занят? Почему?
Теперь еще это! Я не знала, как реагировать на признание дедушки Зины. В душе кипело возмущение, а разум и сострадание говорили, что перед смертью мы все достойны прощения.
Он ждал моих слов, моей реакции, изо всех сил делая вид, что для него мое мнение не имеет абсолютно никакого значения. Дед прихлебывал остывший чай и смотрел в сторону. Я глянула на папу. Тот тоже сосредоточился на блеклом от времени рисунке обоев. Надо было что-то говорить.
— Дедушка, — начала я, совершенно не зная, что сказать после обращения. — Дедушка, я хочу, чтобы ты знал, что… — началось самое сложное. — Я… все равно… тебя люблю! Я верю в то, что каждый твой поступок продиктован твоей любовью ко мне и к маме.
Я солгала? Не знаю. Наверное, это единственный раз в моей жизни, когда я поступила обдуманно, но так и не поняла: искренне или нет? Мне не понравилось это ощущение двоякости и недосказанности.
Но дед Зиновий неожиданно резко поставил свою кружку, выплеснув на стол немного чая. У него дрожали руки, по лицу текли слезы. Я отразилась в его глазах великодушной и понимающей. Ложь тоже красит человека. Он не мог контролировать свое тело, но его слова прозвучали весьма сдержанно:
— Я не нуждаюсь в твоих оценках своих поступков. Мала еще, чтобы судить! Я рассказал тебе это просто, чтобы не держать в душе тайн, не уносить с собой правду в могилу.
«Скажи лучше, дедушка, что решил пересадить своих скорпионов в мою душу и умереть спокойно!» — подумала я.
