— Кстати о цитре, — сказал Стэникэ. — Это вино хорошо пить под музыку, а не как аперитив. Жалко, что ваши преподобия не умеют плясать.
— А почему же это, свинья ты собачья, мы не умеем плясать? «Восстань и радуйся в Сионе», — говорит писание. При святом таинстве брака разве мы не пляшем? Любое честное увеселение с чистым сердцем дозволено человеку. Мне кажется, Стэникэ, если я не ошибаюсь, ты из этих новых, которые нарушают закон и заражены мерзостью безбожия. «Сказал безумец в сердце своем: нету бога».
Священник откусил кусок сыру, а поп Цуйка, обычный партнер этих невинных святых диалогов, грустно заглянул в пустой стакан, где на дне пристала крупинка перцу, и. бросив презрительный взгляд на закуски, расставленные на столе, затянул:
— «Ангельский хлеб вкушал человек и пищу, ниспосланную ему из их достатка».
— Так оно и есть, преподобный, ибо велика милость божия! — подтвердил священник, осеняя себя крестом.
Поп Цуйка, облагодетельствованный Отилией еще одним стаканом цуйки, спросил девушку, сохранилась ли у нее та «цимбала», на которой она как-то играла в его присутствии. «Цимбалой» он называл рояль. Дядюшку Костаке, которого в другое время весьма огорчили бы такие расходы на вина и закуски, теперь, казалось, занимали совсем другие мысли. Наконец он почти шепотом решился спросить у священника:
— А-а вы верите, что есть тот свет?
— Никаких сомнений. Ведь что сказал спаситель? «Блаженны нищие духом, ибо ваше есть царствие божие. Блаженны алчущие ныне, ибо насытитесь... Возрадуйтесь в тот день и возвеселитесь, ибо велика вам награда на небесах!»
— Значит, мало у нас надежды попасть в рай, батюшка, ибо мы сыты, — заметил Стэникэ.
— Молчи ты, свинья собачья, ведь речь идет не только о сытости чрева, а о довольстве разнообразным счастьем. А кто из смертных, сатана, может похвалиться, что он счастлив и нет у него ни в чем недостатка, раз он человек? «Человек как трава, дни его — полевые цветы». А потом, ты не принимаешь в расчет великой милости господа бога, который, хоть и семижды семь раз будем мы грешить, все равно удостоит нас своей благодати.
Устав от великих усилий в ораторском искусстве, батюшка опрокинул в глотку еще стакан вина и провозгласил басом:
— Помилуй мя, господи, и по милости твоей великой и милосердию многократному сними с меня мое беззаконие.
Поп Цуйка отозвался, как дьячок:
— Господи, отверсты уста мои и возвестят они хвалу тебе!
И тут же выпил цуйки. Батюшка, стряхнув хлебные крошки с подрясника и поглядев на часы, нашел, что пора уходить.
— Восстанем, благочинный, и удалимся, ибо наступил полдень. Да благословит господь бог дом сей.
Дядя Костаке весьма серьезно спросил:
— А душа и видит и слышит, как при жизни?
— О господи, — сказал батюшка, стараясь избавиться от компрометирующих подробностей. — Это есть тайна устрашающая, к которой не пристало приближаться нам, принимая во внимание скудость наших умов. Наверное, господь по своей милости обо всем позаботился.
Поп Цуйка хихикнул, как ребенок, и задохнулся в кашле.
— Горшками и кувшинами, хи-хи-хи, кувшинчиками мы будем!
Говорливый Стэникэ не отпускал священника:
— Погоди, святейший, не удирай так. Дядюшка Костаке тебе задал очень серьезный вопрос, который и я повторяю. Клянусь тебе моей матерью, я придерживаюсь дедовской веры и хочу приготовиться духовно, чтобы стать настоящим христианином, а не просто так, по форме.
— Да поможет тебе бог! — благословил его батюшка, считая недостойным иронизировать над обращением в веру.
— Но я человек, передо мной стоят важные проблемы, на которые я хочу найти ответ, а то я попаду в объятия философов-атеистов.
— Спаситель наш на все ответил! — заявил батюшка, слегка обеспокоенный этим разговором.
— Сначала скажи мне, почему нет справедливости на земле? Почему грешник живет в довольстве, безнаказанно, а честный человек опускается на дно?
Батюшка дружески погрозил Стэникэ, желая заставить его отступить перед шуткой:
— Сразу видно, свинья собачья, не переступаешь ты порога храма божия. Эх ты, недостойный сын. Ты что хочешь? Чтобы я объяснял тебе законы религии между стаканами с вином? Приди в церковь, послушай слово божие, заходи ко мне, исповедайся. Тогда увидишь, что на все есть ответ. И не изрыгай устами скверны, ибо у бога на небе за все есть расплата и наказание: и за добро и за беззакония. «Велик бог наш и велика его сила и мудрости нет предела».
— А есть ли тот свет? — настаивал любопытный дядюшка Костаке.
— Если бы был, — сказал Стэникэ, повторяя старый разговор со стариком, — то пришел бы кто-нибудь оттуда и рассказал нам.
— Прости его, господи, он сам не знает, что говорит, — взмолился батюшка, театрально вздымая руки к потолку.
— Послушай, преподобный, а правда, что бог добрый?
— И ты еще спрашиваешь, сын мой! — воскликнул батюшка, избегая всякого участия в диспуте.
— Если это так, то как ты объяснишь, преподобный, что мы тысячу лет мучаемся сомнением, а он не дает нам никакого доказательства бессмертия души, хотя это для него так просто. Пришел бы, например, кто-нибудь из умерших и сказал нам, что, мол, на том свете так-то и так-то. Почему бог молчит?
Батюшка всем своим видом выразил ужас.
— Истинно сказал творец псалмов: «Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых, и не стоит на пути грешных, и не сидит в собрании развратителей». Какой же ты христианин, если не знаешь простых законов нашей дедовской веры? Какое еще доказательство тебе нужно, после того как спаситель пожертвовал собой ради нас и воскрес из мертвых?
— Ну а там-то как? — вызывающе вновь спросил Стэникэ, в то время как дядюшка Костаке с интересом прислушивался к разговору.
— Погоди, греховодник ты этакий, сам увидишь. «И вот, — говорится в Апокалипсисе, — приду я в скором времени; и расплата моя будет со мною, чтобы воздать каждому по его деяниям. Я есмь альфа и омега, начало и конец, первый и последний», — и прочее. Пошли, преподобный, пошли, а то поздно.
И батюшка направился к двери в сопровождении попа Цуйки, прервав неприятный для него диспут.
— Это я все просто так говорил, — заявил Стэникэ батюшке у ворот, — чтобы заставить старика призадуматься над святыней. А что до меня, то могу заверить, что я самый правоверный христианин и на пасху обязательно приду исповедоваться.
— Молчи, свинья собачья, — засмеялся батюшка, — знаю, чего ты стоишь. Все вы такие, новые люди. Будь здоров.
Аглае удивилась, когда узнала о молебне, и спрашивала себя, добрый ли это или дурной признак, так как обычно старик был совершенно безразличен к религии. Во всяком случае, это послужило для нее поводом снова посетить дом дяди Костаке и похвалить его за прекрасную мысль. После обеда все семейство оказалось в полном сборе: тут были и Стэникэ, и Олимпия, и Аурика, и Тити. Больше всего Аглае гордилась тем, что Тити словно одержимый овладевал скрипкой, ужасные вопли которой наполняли весь дом. Он учился играть на скрипке со страстью и усидчивостью, но без всякой методы. Аглае хотелось непременно доказать Отилии, что ее Тити играет лучше, чем та «бренчит» на рояле. Мать и сестра окружили Тити таким ревнивым вниманием, что, если бы его успехи зависели только от этого, он вскоре стал бы вторым Паганини. К несчастью, у него не хватало ни терпения, ни ума, чтобы учиться по правилам. Кто-то порекомендовал ему начальный курс Кленка и несколько экзерсисов Ситта, но Тити вскоре наскучила монотонность упражнений (которые, впрочем, разочаровали и Аглае), и он снова принялся наигрывать на слух или даже по нотам разные песенки, выбирая самые известные, избитые мотивы. При всем его желании научиться играть он интересовался только механическим воспроизведением. Он выпрашивал у приятелей ноты народной музыки, романсов, песенок для фортепьяно, для скрипки или голоса — все равно, изготовлял нотную бумагу с помощью своей расчески с пятью зубчиками, разлиновывая через копирку листы бумаги, а затем по своему разумению переписывал начало мелодии. После упорной, надрывавшей всем душу работы Тити, к удовольствию Аглае, мог играть вальс из «Продавца птиц», «Почему не приходишь», «Там в садочке», «Женскую корону», «Как я тебя любил», «Любовь Мими», «Назло тебе», «Вернись», «Вальс охотников», «Если ты хочешь», «Маргариту», «Серенаду» Брага, «Под мостами Парижа», «Ты никогда не узнаешь», «Очи черные», «Клятву женщины», «Монаха», «Поверить не могу», «Марсельезу» и прочее.
Аглае, явившаяся в дом Костаке с каким-то рукодельем, заявила, что было бы хорошо, если бы Тити развлек дядюшку Костаке игрой на скрипке. Тити не заставил себя долго упрашивать и заиграл жалобно и фальшиво романс Дроссино «Ты уходишь». Дядя Костаке вовсе не казался очарованным этой игрой, хотя бы уже потому, что ничего не понимал в музыке, зато женщины слушали Тити с благоговением. Аурика начала подпевать скрипке, потом в импровизированный хор вступила Олимпия и, наконец, в виде поощрения музыкальной деятельности Тити запела и сама Аглае, чей писклявый дрожащий голос представлял резкий контраст с обычной агрессивностью ее баритона. В конце концов Аурика громко разрыдалась.
