Говоря это, Феликс стиснул кулак, глядя прямо перед собой.
— Значит, тебя, Феликс, больше волнует твоя карьера, чем любовь. Какую же роль должна играть в твоей жизни женщина?
— Женщину я понимаю как друга, разделяющего мои надежды, и в то же время как цель всех моих усилий. Женщине я бы посвятил все.
— Твой идеал прекрасен, Феликс, — сказала Отилия, приглаживая ему взъерошенные ею же самой волосы. — Это идеал молодого человека, который многого достигнет в жизни. Я понимаю тебя. Но если женщина не сможет подняться на ту высоту, на которой ты находишься?
— Не понимаю. Я ведь от нее ничего не требую!
— Феликс, ты плохо знаешь женскую душу. Девушка может восхищаться юношей с возвышенными мыслями, но это скучно, и она зачастую предпочитает средних людей. У нее свои идеалы, ей хочется нравиться, пока она молода, видеть вокруг себя мужчин. Честолюбивый человек всегда немного эгоист, что бы ты ни говорил, и он стремится превратить женщину в икону для себя одного.
— Значит, ты находишь, что я честолюбив и... сделаю тебя несчастной?
— Я этого не хочу сказать, Феликс. Я просто отмечаю, что по сравнению с тобой я серая, заурядная. Твоя воля внушает мне уважение. До сих пор я смеялась над чересчур серьезными людьми, мне нравились люди, у которых есть шик. Я даже не знаю, кто у нас премьер-министр, так мало меня интересует мир преуспевающих людей. Мы, девушки, Феликс, существа посредственные, непоправимо недалекие, и единственное мое достоинство в том, что я отдаю себе в этом отчет.
Огорченный Феликс встал:
— Отилия, ты все время словно ускользаешь у меня между пальцев, ты не любишь меня. Хочешь, я переменюсь и превращусь просто в человека, у которого есть шик. Я попытаюсь!
— Не пытайся, потому что заурядность тебе не идет. Я действительно очень тебя люблю. Я не запрещаю тебе превратить меня в цель своей жизни. Пусть будет так, будто я этого достойна. Но я недостойна, вот в чем дело.
— Уверяю тебя, что достойна.
— Недостойна, Феликс, ты сам увидишь. Когда ты говорил об идеалах, я думала о том, что не стерла пыль с рояля. Что ты хочешь? Я глупа. Как ты смотришь, если я немного поиграю?
Не дожидаясь ответа, Отилия взяла Феликса за руку и повела в комнату, где стоял рояль, открыла крышку, сдула пыль с клавиш и, насвистывая, заиграла «Песню без слов» Чайковского. Потом она подбежала к окну и заглянула во двор. Снег валил хлопьями, и этот снегопад, казалось, глушил, гасил все звуки. Деревья отяжелели от снега, а строительные материалы дядюшки Костаке, ^покрытые белыми шубами, напоминали полярные постройки. Через двор вся запорошенная снегом прошла Марина с лицом эскимоски. Послышался звон бубенцов.
— Знаешь что? — быстро сказала Отилия. — Мне хочется прокатиться в санях. Доставишь мне это удовольствие?
Феликс с радостью согласился, и вскоре они уже сидели в узких санках за спиною огромного кучера, занимавшего весь облучок. Отчаянный мальчишка кричал и бежал за ними, время от времени вспрыгивая на запятки. Извозчик сбоку стегнул его кнутом и смачно обругал. Подбадриваемые бубенцами, саврасые лошади, покрытые белой сеткой, мчали легкие сани по снегу, красиво вскидывая ноги и принимая академические позы взмыленных коней с картин Жерико [34]. Огромный бульдог бежал впереди них, упорно лая и злобно хватая за кисти сетки. На плечи и голову Отилии и Феликса, до самой шеи укутанных полостью, сыпались снежные хлопья. Они были такие большие и падали так часто, что Отилия высунула язык, чтобы попробовать, каковы они на вкус.
— Правда, хорошо? — спросила она Феликса.
— Да! — ответил юноша.
Ему было весело, но радость эта исходила прежде всего оттого, что Отилия была рядом с ним. Девушка же, наоборот, радовалась снегу, морозу, самой прогулке и тайком дружескими жестами одобряла мальчишек, которые пытались прицепить свои салазки к саням. Выехали на шоссе. Снегу было так много, что дворники едва успевали сгребать его в большие, похожие на нафталиновые, кучи вокруг лип по ту и другую сторону дороги. Отилия, ткнув пальцем в спину извозчика, одетого в тяжелый тулуп, дала знать, чтобы он остановился. Она выпрыгнула из саней и с наслаждением упала на спину прямо в сугроб. Раскрасневшееся нежное лицо девушки было свежо, как яблоко. Изо рта на морозе выходили клубы пара. Это ее очень забавляло. Она подозвала Феликса и, надув щеки, стала ему показывать, как валит пар. Феликс ощутил тонкий аромат, примешавшийся к вяжущему запаху снега. Скользя ботинками, Отилия бросилась по снегу, крича вслед какой-то компании, ехавшей на целом санном поезде, который везли две лошади, запряженные цугом. Словно изнемогая, она падала то в один, то в другой сугроб. Она была в снегу с головы до ног, снег запорошил ей волосы, уши, глаза. Несколько ребятишек столпилось вокруг нее, потом они разбежались, и один из них стал бешено бомбардировать ее снежками. Отилия наклонилась и тоже бросила в него снежком, закричав:
— Мошенник!
— Не так, — поправил Феликс, — а мо-мошенник! Оба рассмеялись. Когда они опять сели в сани, Отилия сказала:
— Как, должно быть, замечательно теперь в имении у Паскалопола, среди снежных полей! Мчаться в безумной скачке, словно под allegro на фортепьяно.
Феликс ничего не ответил, только улыбнулся, как показалось Отилии, принужденной улыбкой. На проспекте Виктории, недалеко от дома помещика, Отилия после долгого молчания взяла Феликса под руку и робко предложила:
— Как ты думаешь, может, нам навестить Паскалопола? Ему было бы очень приятно. Я уверена, что он скучает.
Феликс не мог скрыть своего недовольства.
— Зайди ты одна, я тебя подожду. Если ему доставит удовольствие твой визит, то что касается моего прихода — я в этом вовсе не уверен.
Отилия сделала легкую гримаску, ничего не ответила и, несмотря на все просьбы Феликса, не согласилась остановить извозчика. Они вернулись домой. Хотя уже стемнело, в доме не было видно ни одной зажженной лампы. Слегка удивленная, Отилия вошла внутрь.
Вдруг послышался крик, и девушка, бледная, вся дрожа, бросилась в объятия Феликса.
— Что случилось?
— Папа! — плакала Отилия.
Феликс кинулся в дом. Ему показалось, что он заметил что-то черное, распростершееся у стола. Он нашел спички, зажег лампу и увидел дядю Костаке, который лежал на полу и тихо стонал. С трудом он поднял его у перенес на диван. Испуганная Отилия глядела на Феликса, присев у самой двери.
— Нужно послать Марину за доктором.
Отилия выбежала и нашла старуху, которая спала одетая в своей комнате. Услышав, что дядюшке Костаке плохо, она, полусонная, не говоря ни слова, вместо того, чтобы идти за врачом, бросилась к Аглае, и через минуту вся банда стремительным маршем уже направляла к месту происшествия. Старик не умер. Он даже не потерял сознания. Одной рукой он с трудом ощупал пояс прошептал:
— Паскалопола!
Феликс едва успел передать Отилии, что старик хочет видеть помещика, как в комнату набились Аглае, Стэникэ, Аурика, Тити и Марина.
Марина, как бы насмехаясь, заметила:
— Отилия сказала, чтобы я позвала доктора!
— Иди ты со своим доктором, — завизжала Аглае, — зачем он нужен теперь, этот доктор!
— Что правда, то правда, — добавил Стэникэ. — После второго удара можно класть в могилу. Разве вы не видите, что он умер? Да простит его бог!
И он весьма набожно перекрестился.
Принесите свечу, чтобы все было по-христиански.
Дядя Костаке, к явному разочарованию всех присутствующих, стонами опроверг заключение о своей смерти. Стэникэ почувствовал себя обязанным обнадежить Аглае хотя бы шепотом:
— Что бы там ни было, не выкарабкаться ему, мне врач говорил.
— Уж лучше бы прибрал его бог, — высказала свое мнение Аглае, — чем и самому страдать с параличом и нас заставлять мучиться.
Отилия выбежала за ворота. Ей посчастливилось еще застать сани, в которых они приехали, потому что извозчик слез с облучка и веничком обметал снег.
— Пошел быстрей, — закричала Отилия.
Извозчик щелкнул кнутом, и сани бешено понеслись, оглашая улицу веселым звоном бубенцов. Отилия сидела неподвижно, устремив взгляд в пространство.
Феликс принес немного снега и положил старику на голову, хотя и понимал, что это бесполезно. Его нужно было бы раздеть, но Феликс знал, что у старика есть при себе деньги, и не хотел его выдавать. Раздеть Костаке предложил Стэникэ.
— Надо снять с него одежду, пусть ему легче дышится. Мы обязаны сделать все, что можем.
И он бросился стаскивать платье с дядюшки Костаке. Но тот издал страшное мычание, похожее на рев, которое всех напугало, и еще крепче ухватился руками за живот.
— Как будто у него желудок болит! — заметил Стэникэ, внимательно глядя на старика. («Здесь что-то кроется!» — подумал он.)
