Очухался, смотрит на Ромку, а тот как сидел, так и сидит нетронутый. И даже, когда те давно убежали, не шевельнулся, нос еще более белый, заострился, губы дрожат, особо нижняя.
— Воды принеси.
Ромка на Младшего Петрова смотрит испуганно, и тот понимает, что лицо у него нехорошее. Не в том смысле, что так смотрит на Ромку, а в том, что поуродовали.
— Воды принеси!
Ромка ухаживает, много говорит, суетится, носит воду в кепке от колонки, там же на станции проговаривается, что ему сказали не влезать и тогда ему ничего не будет. Ромка бритвочек испугался, что лицо порежут. Теперь все суетится, спрашивает — что помочь… Сам покупает билеты. Младший Петров все видит как во сне.
Дорогу не помнит, пару раз проваливался, мутило, когда вышли, чуточку поблевал через разбитые губы — болеть стало больше. На ручье умылся…
Мать увидела, запричитала. Младший Петров, положив ружье на стол, пошел лег за занавеску. Ромка сам рассказал всю историю. Что рассказывал, врал ли, уже не слышал, опять как провалился, но Ромка после говорил — «выставила и по спине поленом огрела…»
Чувствовал отец заходил, стучал сапогами, заглянул за занавеску, ничего так не сказав, вышел…
Старший Петров расспрашивает Ромку и уезжает попуткой в город, должно быть, искать тех залетных. Ранним утром возвращается пьяненький. Вообще–то он не пьет — совсем! даже на праздники! Ходят разговоры, когда–то, еще в молодости, дал зарок. До сих пор держался, но тут сошел со слова…
Младший Петров, встав по малой надобности, видит, как мать, достав из отцовского сапога нож, встревожено его осматривает, потом, облегченно вздохнув, кладет на полку… Отец проспав пару часиков, встает все еще хмельной, но к вечеру за работой окончательно выправляется. Уже навсегда. Это первый и последний раз, когда Младший Петров видит отца таким.
Все держатся будто ничего не произошло, про город больше не разговаривают…
Через день видок, даже из соседнего урочища приходят полюбоваться. Один глаз напрочь заплыл, второй щелкой, и такой — чтобы вперед себя смотреть, надо голову запрокидывать. Младший Петров, стоя перед зеркалом, щупает голову — не треснула? — обирает куском тряпицы гной с углов глаз, оттягивая пальцами раздутые, пробитые насквозь губы, осматривает зубы…
— Порох надо! — говорит отец, стараясь смотреть мимо.
Порох можно взять только в одном месте — в озере, и брать надо сейчас — пока лето. Порох в патронах. Патроны с войны. Шут знает, с какой. Кто–то говорит, что патроны эти австрийские. И что, спрашивается, здесь было австриякам делать? Впрочем, Младшему Петрову без разницы, ему думается, австрийцы от немцев не больно отличаются — примерно, как бульбаши от русских. Ни рожей, ни кожей, а вот немец против русского… Этот, наверное, как порох.
Немецкий порох — мелкие плоские четырехугольные крупинки с металлическим отливом, русский — малюсенькие «макароны», похожие на рубленых червячков. Впрочем, при выстреле не чувствуется, потому, если случайно попадется, ссыпают вместе. Перед тем обстукивают пулю, пока не начинает пошатываться, тогда вынимают, зажимая в лапках твердой сухой «орешницы». Иногда порох сухой, высыпается разом, иногда влажный — его выколачивают и сушат отдельно, из этого пороха выстрелы с задержкой. Иной раз из гильзы выплескивает жидкая кашица это плохо. Тот, который выходит сухим, идет первым сортом, который приходится выколачивать — вторым, тот, что выплескивается, уже никуда не годится, приходится выбрасывать. Второсортицу Петровы сушат на подоконнике, на газете. Набивая патроны, перекладывают сверх нормы и обязательно метят. С таких, когда стреляешь лося или кабана, «вести» ружье надо до последнего, и после спуска курка тоже, потому как, заряд срабатывает не сразу, лениво. Но к этому можно привыкнуть, хотя отец и ругает немцев за плохой порох…
До осени надо достать как можно больше патронов, до того, как вода станет нестерпимо холодной.
Пробовали по всякому, но получалось, что лучше всего «наощупку» — голыми ногами шуровать. Для этого младший Петров стаскивает к озеру большое тяжелое корыто, сбитое из горбылей, наполовину заливает его водой, чтобы не кулялось. Придерживаясь за край, вгоняет ноги в ил. Патроны в иле, именно поэтому и уцелели, а то, что торчит (Петька не раз примечал), хоть на суше из земли, хоть в воде из ила, то разрушается, никуда не годится. В иле же кислорода нет, должно быть, потому в нем ничего не ржавеет, только покрывается тонкой пленкой, а так все словно новое.
Почти все патроны на жестких прямых лентах. Отец воевал, но говорит, такой системы не встречал. Так что, вполне возможно, что в озере они лежат еще с Первой Мировой. Может быть такое, только Петьке без разницы, лишь бы не кончались… Найти сложно, а доставать просто: нащупав — они сразу угадываются, зажимает ступнями, подтягивает к себе, под руку, перехватывает и опускает в корыто. Некоторые ломаные, а некоторые полные — это хорошо. Россыпью патроны не собрать, выскальзывают. Когда корыто становится краями вровень с водой, потихоньку гребет к кладкам — времянкам. На этом озере постоянные кладки ставить смысла нет никакого, весной ветром лед потащит — сорвет, измочалит.
В «новых местах» ил сначала плотный, а потом под ногами разжижается — вокруг идут мелкие щекотные пузырьки. Младшему Петрову такая щекотка неприятна, еще и то, что вскоре толкается в сплошной грязюке. Потому голым в бузе ковыряться брезгует — это же не то, что купаться, другое дело. На эту работу натягивает на себя старые, много раз латаные штаны и гимнастерку. Потом все тщательно выполаскивает, выбивая черные крупинки, и сушит на лысом дереве. Часто в этом и охотится — в этом можно лечь куда угодно, хоть в самую грязюку и ползти по ней ужом…
Сейчас доставать патроны тяжело. Какое–то время легче — вода лицо холодит, но недолго, потом еще больше печет и стучит в висках. Младший Петров дышит только ртом, потому как верхняя губа сильно вздулась, закрыла ноздри. Работает, патроны грузит, об отце думает. Еще мать перед глазами, раз за разом — то, как она нож отцовский достает и осматривает. Будто ей не раз приходилось…
Младший Петров решает больше без ножа не ходить. Никогда! Ведь, тут даже по честному, даже если один на один, неизвестно справился бы, а «эти» его разом в четыре кулака взяли, да еще подло как… отвлекли, расслабили… Понятно, что на ружье глаз положили. Хотели сразу оглушить, не получилось, потом били с досады. Женщина закричала — убежали, вторая станция рядом — железнодорожная, а там дежурный, и линия — связь, запросто мог наряд приехать…
Вроде бы зарубцевалось, но Петька всякий раз — только мыслью соприкоснись со случаем этим — становится словно бешенный, скрипит зубами, а ночью, случается, кусает подушку… Потом находит способ успокаиваться. Слепив глиняного, вперемежку с соломой, «голема», кидается на него с ножом, тыркая неостановочно, пока собственное сердце не зайдется полностью. Тогда отлеживается и снова тыркает…
И через год кидается, но уже на другого — сделанного в рост, слепленного вокруг накрепко врытого сукатого кола. Уже вдумчиво, да по всякому; то как бы рассеянно смотря в другую сторону, подскользнув змеей, то, взяв на «испуг», выкрикнув ошарашивающее, то, накатываясь спиной, вслепую тыркая в точку, которую наметил… Осенью свинью закалывает только сам, и овец режет, ходит по–соседски помогать в другие деревни. И даже дальние, куда его приглашают, зная, как опытного кольщика, умеющего так завалить хряка, что уже не вскочит, не будет, как у некоторых неопытных, бегать по двору, брызгая во все стороны кровью, истошно визжа, а только посмотрит удивленно обиженно и осядет.
Еще, в каждом удобном случае, наведывается в город; истоптал весь, каждую подворотню знает, все надеется опять залетные появятся. У Петьки теперь сзади за ремнем нож, прикрытый пиджаком. Полураскрытый складешок: лезвие заторнуто за ремень, а рукоять с внешней стороны под руку. Оточен бритвой и много раз опробован на «големе» и животине.
Казалось, велика ли важность — морду набили, но Младший Петров злобу и ненависть сохраняет и спустя двадцать лет, и тридцать, и всякий раз, вспоминая, скрипит зубами, меняется в лице, и тогда на него смотрят встревожено. Знает, что безнадежно нести с собой груз о том случае, но ничего не может с собой поделать и в лица врагов (да и не только врагов), где бы ни был, всматривается тщательно, стараясь угадать черты…
Сесть Младший Петров не боялся. У него по мужской, хоть на три годика, но все отсидели. И отец, и дед, и, кажется, прапрадед. Кто за «три колоска» по статье … — хищение государственной собственности, за битье морды должностного лица… По второму уже как повезет: можно загреметь за политику — террор, но за то же самое получить как за хулиганку — словить пару лет — смешной срок! В годы царские можно было покочевряжиться, во времена поздние и за ядреную частушку схлопотать десяток лет — руки способные к работе в Сибири нужны постоянно, иногда кажется специально такие статьи выдумывают, чтобы руки эти работницкие задарма иметь. Три года — везение, за ту же частушку позже давали пятерик, потом и вовсе десять, случалось и «без права переписки», по факту прикрывая расстрел — это, если удавалось подвязать «злостную политическую агитацию». Уже во времена Петрова Младшего, опять сошло на нет — пой, не хочу!..
