— Тебе прекрасно известно, Костаке, что я люблю домнишоару Отилию не меньше, чем ты, — сказал он. — Будь я десятью годами моложе, возможно, я женился бы на ней.
— Женись! — хрипло попросил старик.
— Нет, нет! — рассердился Паскалопол. — Не следует ее принуждать. Я не хочу делать ее несчастной. Если бы она когда-нибудь пожелала, я был бы готов положить к ее ногам все, что имею. Но она молода, пусть пользуется жизнью, делает то, что ей нравится. Впрочем, сейчас я собираюсь говорить с тобой вовсе не об этом. Ты столько раз говорил мне, что намерен ее удочерить. Так вот, Костаке, наступило время осуществить это. Отилия растет, скоро станет совершеннолетней, есть что-то двусмысленное в ее положении: она, девушка, живет в доме чужого мужчины. Ты здоров, проживешь дольше всех нас, но подумай, каково ей придется, если она останется одна. Конечно, я всегда в ее распоряжении, но она девушка гордая и не захочет обращаться к человеку, который ей безразличен. И кроме того, я постоянно слышу, как злословит о ней кукоана Аглае... Нет, нет, надо, чтоб ты это уладил. До сих пор ты был несколько беспечен, но время еще не потеряно.
Костаке слушал упреки Паскалопола, стыдливо опустив глаза в чашку, — кофе он уже выпил и теперь жевал гущу, доставая ее со дна пальцем.
— Что же ты об этом думаешь, Костаке? — добивался ответа Паскалопол.
Дядя Костаке осторожно огляделся по сторонам и прошептал в самое ухо помещика:
— А что скажет Аглае?
Господи боже! Ну какой ты! — мягко пожурил его Паскалопол. — Тебе-то что за дело до слов кукоаны Аглае? Она не имеет никакого права вмешиваться, это совершенно ее не касается. Отилия — дочь твоей жены, не так ли? Ты воспользовался ее деньгами без всякого письменного документа — это правда или нет? В таком случае ты должен возместить их. Да что ж тут говорить, ведь ты любишь Отилию!
— Я ее не оставлю, — уклончиво заявил Костаке.
— Я сам знаю, что не оставишь, но в таких делах всегда следует, чтобы документы были в полном порядке. Ты, конечно, можешь дать ей деньги, можешь завещать их...
Костаке испуганно вздрогнул.
— Но тут вопрос не только в деньгах, — продолжал убеждать его Паскалопол, — завещание можно опротестовать, да и нуждается ли Отилия в твоих деньгах? Ты человек крепкий, когда там еще соблаговолишь умереть. Отилии необходимо достойное положение, которое будет почетным и для тебя и не вызовет никаких кривотолков.
— Удочерение — дело очень хлопотное, надо обращаться в суд, пойдут всякие издержки, у меня денег не очень-то много. Я ведь не отказываюсь, но позже, немного погодя.
— Не будь мелочным, Костаке! Никаких тут особых хлопот нет! Я поручу все моему юристу. Тебе это не будет стоить ни гроша. Я плачу ему ежегодно.
— Вот как! — обрадовался дядя Костаке.
— Разумеется! Ну, так что скажешь, предпринимать ему первые шаги?
— Да, да! — вполголоса согласился Костаке, снова озираясь по сторонам. Внезапно он покраснел. На пороге двери в вестибюль, которую от сидящих за столом немного заслоняла высокая печь, стоял в полутьме Стэникэ.
Увидев, что его обнаружили, он шагнул вперед и весело сказал:
— Я думал, что домнул Феликс здесь, хотел с ним кое о чем поговорить. И вдруг слышу: юрист, удочерение... Вы хотите удочерить домнишоару Отилию? Превосходно! Восхитительно! Я займусь этим! Абсолютное соблюдение тайны.
Костаке в отчаянии ловил взгляд Паскалопола, который спокойно ответил:
— Вы нас неправильно поняли. Мы говорили о другом, о делах, связанных с моим имением.
Стэникэ взглянул на него дерзко и недоверчиво и, прикинувшись, что спешит, вышел в другую дверь, которая вела во внутренние комнаты. Разыскав Отилию (ему вовсе не о чем было говорить с Феликсом), он таинственно сообщил ей:
— Я слышал хорошую новость. Дядя Костаке удочеряет тебя.
— Вы недослышали!
— Я? — величественно удивился Стэникэ. — Не беспокойся: абсолютная тайна.
И действительно, хотя Стэникэ и шпионил в пользу Аглае за домом Костаке, как бы случайно входя в одну дверь и выходя в другую, но в течение нескольких недель он не вымолвил ни слова о том, что подслушал.
Феликсу, которого дядя Костаке послал узнать, как себя чувствует Симион, снова жаловавшийся на болезни, показалось, что Аглае ничего не знает о плане Паскалопола. «Возможно, — подумал он, — что она перестала интересоваться вопросом, в который, в сущности, не имела никакого права вмешиваться, или, наконец, слишком занята болезнью Симиона».
В самом деле, старик, который, как всякий ипохондрик, стремительно переходил от одной навязчивой идеи к другой, выглядел не на шутку больным. Глаза его налились кровью и смотрели в одну точку, а живот страшно раздулся, точно под платком, в который Симион вечно кутался, был спрятан мяч. Он жаловался на сердцебиение после еды, на то, что сердце его колотится все сильнее и сильнее и уже не может успокоиться.
— С ума ты сошел с твоей ипохондрией! — кричала Аглае. — С чего ты взял, что у тебя сердцебиение?
Но, приложив руку к его груди, она вынуждена была признать, что с сердцем у Симиона что-то неладно. Симион, подметивший кое-какие особенности своего пищеварения, был убежден, что все тело у него заполнили газы, которые душат его. Стэникэ привел Василиада. Врач, который во время визита к Костаке так выставлял напоказ свои знания, на этот раз не смог поставить никакого определенного диагноза и охотно соглашался с любыми предположениями Аглае и Стэникэ. Симион разделся и улегся в постель, с которой не вставал ни днем, ни ночью, с беспокойством наблюдая за собой. Он уже не ел, не вышивал, его точила меланхолия. Прежде такой молчаливый, он докучал Аглае болтовней и, заверяя, будто он при смерти, озабоченно выспрашивал, долго ли она будет его помнить, и распоряжался насчет завещания. Преисполнившись доверия к Феликсу, Симион заводил с ним разговор на волновавшую его тему:
— Я умираю, у меня тяжелая болезнь, неизвестная врачам, — говорил он. — Вот, такова жизнь! Я боролся за идеал, за искусство, а теперь должен все покинуть. Не забывайте меня, домнул Феликс, не забывайте меня.
И, соскочив с постели, Симион снимал со стены несколько картин и совал их юноше. Но Феликс не брал картины, а Аглае с негодованием спешила вырвать их из его рук.
— Этот Симион совсем одурел. Домнул Феликс, не слушайте вы его. Может быть, он даст вам что-нибудь: кольцо, драгоценность, деньги, — вы тогда мне скажите,
— Разумеется! — отвечал задетый Феликс.
Для большей безопасности Аглае унесла из комнаты Симиона все, что он в своем смехотворном приступе щедрости мог бы подарить.
Симион не умер, однако ипохондрия его не проходила и он был полон какой-то неясной тревоги. Аглае оставляла мужа одного в его комнате, не уделяя ему никакого внимания, Аурика совершала свои обычные прогулки по проспекту Виктории, Тити рисовал маслом картинки с открыток.
Постоянно вертевшийся у свекра и свекрови Стэникэ однажды, улучив минутку, когда Отилия была одна, забежал в дом Костаке.
— Дядя Костаке поступает совершенно правильно, с видом сообщника сказал он, — да ведь он и обязан так поступить. Я очень рад, что ты понимаешь свою выгоду. Зачем оставлять такое состояние в чужих руках? Ты молода, умна. Откровенно говоря, тебе повезло. Старику не так уж долго осталось жить. Послушай меня. Я расскажу тебе, когда будет время, какая собственность и какие дела у старика. Ты и представления об этом не имеешь! Ты потратила на него столько лет и теперь должна быть вознаграждена. Эх, у нас с тобой много общего! Твой характер очень похож на мой. Ты свободна, независима, лишена предрассудков. Между нами, Олимпия женщина хорошая, ничего не могу сказать, но она помеха моей карьере. Вялая, без полета. Ты думаешь, мне нравится моя свекровь, Аглае? Но тут уж ничего не поделаешь? Скажи мне только одно слово — и все будет кончено. Олимпия не останется на улице, у нее есть родители, состояние. Нам мог бы помешать ребенок, но ведь его нет. А твое прошлое меня не беспокоит, пустяки, мне все равно, что было раньше. Ты молода, делала, что хотела. Важно, что взгляды на жизнь у нас одинаковые.
Отилия слушала его и все сильнее бледнела от гнева. Наконец, потеряв самообладание, она глухо сказала:
— Стэникэ, подите вон.
Тот не спеша встал, выбрал из коробки конфету и убрался восвояси. После его ухода Отилия посидела немного, глядя в пространство, вытерла платком навернувшиеся слезы, потом как безумная сбежала по лестнице, и, войдя в комнату, где стоял рояль, начала бурно играть одну пьесу за другой.
— Забот у ней нет, — проворчала в кухне Марина.— Какие у нее заботы?
Стэникэ через двор вошел в столовую Аглае, где в это время обедала вся семья, включая Симиона. В стороне сидел Феликс, которому Костаке поручил проведать Симиона (Стэникэ этим и воспользовался, чтобы застать Отилию одну). За последние дни Симион преобразился — он стал оптимистом, порой даже слишком восторженным. Он рассуждал весьма просто: все болезни объясняются недостатком вещества в организме и самый надежный способ выздороветь — усиленное питание. Даже Аглае одобрила его:
