— А если он оставит завещание, мы сумеем его оспаривать?
— Смотря по обстоятельствам. Если он оставит кое-что вам и детям, но большую часть Отилии, значит, он был в здравом уме и подумал обо всех. Вполне естественно, что человек завещает имущество дочери своей жены.
— Пусть дети приходят ко мне! — внезапно заявил Симион, но никто не обратил на него внимания.
— В таком случае, что же ты хочешь сказать? — спросила Аглае. — Что все потеряно?
— Да нет же! Мое скромное мнение — что для нас было бы лучше всего, если бы дядя Костаке вообще не сделал завещания. Надо, чтобы никто не толкал его на это! Упаси бог он умирает. При отсутствии прямых наследников по восходящей и нисходящей линиям к вам, как единственной сестре и родственнице, переходит все его состояние. Об Отилии и речи не может быть, ей, бедняжке, не достанется ничего, если только не будет обнаружено какое-нибудь долговое обязательство на имя ее матери. Следовательно — никакого завещания. Но, конечно, необходимо, чтобы дядя Костаке ни в коем случае не удочерял Отилию. Есть и еще одна опасность: денежные подарки. Откуда вам знать, что дарит Отилии дядя Костаке?..
— Разрази его бог... — не выдержала Аглае. — Господи, прости меня, ведь он мне брат!
— Идеальным было бы, если бы все имущество дяди Костаке представляло собой недвижимость, как сейчас. Дом в карман не положишь. Правда, такой хитрец может совершить фиктивную продажу или что-нибудь в этом роде, но за этим легче уследить. Ваша основная ошибка, как я уже говорил, состоит в том, что вы поссорились с ним и не переступаете порога его дома. Пойдите туда, Отилии ведь нет!
— Что ты, зачем мне туда ходить? Костаке упрям, да и без позволения Отилии он рта не раскроет!
— Я буду делать все в меру отпущенного мне богом разума, — сказал с благородной скромностью Стэникэ,— но вы дайте денег. Мне необходимо сто лей.
— Клянусь богом, просто не знаю, куда вы деваете деньги, — удивилась Аглае. — От вас только и слышишь, что денег нет и нет!
— Мы молоды, любим друг друга! — и Стэникэ потупился.
— Все это ваши глупости. Завтра посмотрю, есть ли еще у меня деньги.
Стэникэ с театральным порывом бросился целовать руки Аглае, затем поцеловал Аурику.
— О господи, ты послал мне то, о чем я мечтал: супругу — святую женщину, добрую и нежную семью. — Он прижал руки к груди и напыщенно сказал Аглае: — Мама, вы опровергаете всеобщую клевету на тещ.
«Мерзкая женщина!» — размышлял по дороге домой Стэникэ. Он был человек болтливый и непостоянный, но способный на минуту искренне испытать и понять любое человеческое чувство. «Мерзкая женщина! Для нее нет ничего святого. Муж ли, брат, для нее это ровным счетом ничего не значит. Властолюбивая, злющая... У моей Олимпии лицо начинает желтеть так же, как у нее. Отилия — вот настоящая девушка! Молодец Паскалопол, молодец Феликс!»
Несмотря на то, что Феликс поклялся больше не входить в дом Аглае, он нарушил свое слово, и вот почему. В университете ему удалось расположить к себе профессора психиатрии, честного ученого и мягкого человека. Феликс обратился к нему с просьбой порекомендовать специальную литературу и обнаружил при этом большую осведомленность в этих вопросах. Когда профессор узнал, что Феликс всего лишь на первом курсе, его удивило и в то же время позабавило такое усердие. Как правило, студент медицинского факультета вплоть до самой практики в больнице остается пассивным, безличным слушателем. Профессор спросил, как его зовут, и даже, казалось, припомнил Иосифа Сима, его отца. Очень довольный прилежанием Феликса, профессор дружески кивал юноше, видя его на занятиях, которые велись в клинике, во время обхода клал руку ему на плечо, а объясняя интересный случай, смотрел ему прямо в глаза. Это льстило гордости и честолюбию Феликса, и он попросил у профессора разрешения подробнее ознакомиться с клинической практикой. Ученый не только искренне одобрил его намерение, но и дал ему ответственную тему, а сверх того предложил пользоваться своей личной библиотекой. Библиотека находилась в приемной профессора и в соседней с ней комнате, так что Феликс, приходя в те часы, когда профессор был на консультации, никому не мешал. По распоряжению профессора, который являлся также и главным врачом клиники, Феликсу был дозволен вход днем в любую палату. Студенты-практиканты смотрели на него с притворным недоумением, пожимая плечами, потом начали злиться. Их поддерживал второй врач — посредственность в науке, который под предлогом, что сам изучает пациентов, мешал каждому, кто хотел заняться исследованиями. Его снедала бесплодная зависть. Он боялся, что другие соберут в клинике материал для своих научных работ и, опубликовав их, добьются известности и будут приглашены читать лекции в университет.
— Послушайте, домнул, — сказал однажды Феликсу один из практикантов, — что вы здесь шныряете? Не понимаю, кто вам позволил приходить в больницу.
И практикант, притворившись, будто он в самом деле заподозрил что-то неладное, позвал служителей и швейцара. Те подтвердили, что имеют насчет Феликса особое распоряжение. Практикант сделал гримасу и продолжал стоять на своем.
— Хорошо, хорошо, вам, вероятно, сказали, что можно прийти один раз, а вы являетесь вот так, каждый день. Я отвечаю за это и не могу допускать к больным посторонних, которые их утомляют и пристают к ним с расспросами. Я доложу домнулу профессору.
По наущению второго врача, который вовсе не желал сам таскать каштаны из огня, практикант действительно обратился к профессору, сделав вид, что не знает, кто позволил студенту первого курса приходить в больницу и нарушать покой пациентов.
— Оставьте его, дорогой мой, — мягко сказал профессор,— я разрешил ему. Он юноша способный и хорошо учится. Следовало бы с самого начала приучать студентов к наблюдению за больными.
Осторожный профессор ни словом не обмолвился о научных целях, которые преследовал Феликс. Тогда практикант, из рук которого было выбито оружие, попытался охладить пыл Феликса иным путем:
— Чем же вы собираетесь заняться? Изучить один случай?
— Да.
— Эх, вот и видно, что вы новичок! — прикинувшись глубоко разочарованным, с горечью сказал практикант.— Чего только не мечтал сделать я сам! Но как это осуществить? Разве здесь есть интересный материал, есть лаборатория? И вы полагаете, что метр вас поздравит? Не знаете вы людей, моншер! Вы можете падать с ног от усталости, и никто вас за это не поблагодарит.
— Но я и не рассчитываю получить благодарность от метра. Я хочу напечатать свою работу!
Практикант прыснул.
— Что? Напечатать? Каким образом? А деньги у вас есть? И вы думаете, что так пишут исследования? Погодите, не торопитесь... У вас еще усы не выросли, поучитесь сперва по книгам. Куда вам спешить?
— Я хочу провести под руководством метра наблюдения над некоторыми, наиболее интересными клиническими случаями — только и всего.
— Ха-ха! Так бы и сказали, домнул! Проводите наблюдения, если вам угодно. Я не стал бы этого делать, хоть режьте меня! Их это очень устраивает. Вы будете работать здесь дни и ночи, наблюдать различные случаи, обстоятельно описывать их, а они, уважаемые профессора, возьмут у вас готовенькое и поставят свое имя. Не будьте наивным, дружок. У меня и волос на голове не наберется столько, сколько я сделал метру, — практикант иронически подчеркнул последнее слово, — сообщений, которые ныне являются частью его трудов.
Короче говоря, из слов практиканта вытекало, что скудость интересных фактов, людская нечестность и материальная необеспеченность сводят на нет все усилия достичь чего-то в науке с помощью добросовестного труда. Однако все старания практиканта отбить у Феликса охоту к научной работе не имели успеха — уж слишком это было шито белыми нитками. Молодой, пылкий ум Феликса не желал смириться с тем, что намеченная цель недостижима. Он написал статью, сославшись в примечаниях на несколько большее количество источников, чем следовало бы, и отдал свой труд профессору. Тот нашел статью очень хорошей, но тактично посоветовал («на вашем месте я сделал бы так») сократить примечания, указав, что хотя для студента похвально знание такого множества работ, но интересующемуся данным случаем читателю-специалисту подобная форма изложения может показаться растянутой и скучной; затем велел перевести статью на французский язык и как можно скорее вернуть ему. Обрадованный Феликс сделал перевод и отдал его профессору. После этого он месяца два ничего не слышал о своей работе и уже было решил, что сделанные новичком наблюдения не могут никого заинтересовать. Но однажды, когда он был в клинике, профессор позвал его к себе в кабинет и вручил номер журнала «Archives de neurologie» [12] и несколько отдельных оттисков.
