— А теперь — чайку испить.
— Нам пора. Если мы здесь застрянем — опоздаем к поезду, идущему в Порт-Артур.
— Тогда что ж. — Лицо старика помрачнело, скулы проступили двумя крупными каменными бол баками, и, неожиданно круто развернувшись, он потрусил в дом.
Дед, как и большинство казаков, прискакавших с атаманом в эту теплую долинку, был гураном. Русские люди тесно перемешались с местными — с бурятами, с монголами, появилась некая третья нация, к которой Семенов причислял и себя, — гураны: смелые, сообразительные, быстрые, жесткие, способные к войне и охоте.
Вернулся он, держа в руках две бутылки с золотистой, ярко посверкивающей на солнце настойкой, ткнул их прямо в руки атаману:
— Возьми, Григорий Михайлов! Это настойка — от любой простуды спасение. Даже если обморозишься от макушки до пяток и будешь на себя выкашливать либо, того хуже — выблевывать легкие... Только этим и спасешься... Держи, держи, родимый, не боись!
Атаман взял бутылки, распихал их по карманам шинели, сказал на прощание:
— Жди людей, Тимофей Гаврилович!
Старик махнул рукой и ушел в дом. Долгие проводы — лишние слезы.
В Порт-Артуре было тепло, но, несмотря на теплую погоду и розовые, почти летние закаты, над городом стояли вертикальные, будто над эскадрой кораблей, дымы — печи в домах не застаивались.
— Теплолюбивые людишки, — недовольно пробормотал атаман, — не знают, что такое настоящий холод. Под Читу бы их или на Байкал, на открытый лед — вот позвенели бы костями!
Поразмышляв немного, в своей владивостокской игре атаман решил сделать ставку на братьев Меркуловых. Во-первых, это были богатые люди — надо полагать, братьям известно, что и он, атаман Семенов, тоже небедный — им принадлежали корабли и прииски, коптильни и магазины, отели и заводы... Значит, есть что терять, и краснюки и коминтерновцы со своими вселенскими замашками братьям — как нож в хорошо набитое пузо: все съеденное вылезет наружу. Во-вторых, умны и хитры, а раз это так, то братишки хорошо понимают, что путь у них только один — поддерживать Семенова. В-третьих, когда атаман совершит переворот и сбросит очередного князька-правителя — плевать, кто это будет, Краснощеков или Никифоров, кадет или монархист, большевик или заезжий цыган[71], — братья будут твердо знать: в семеновском правительстве их ждут теплые кабинеты и толстые портфели. Кто же от такой перспективы откажется?
Семенов знал, как будет действовать — зиму проведет здесь, в Порт-Артуре, сделает здесь всю подготовительную работу, а весной нагрянет во Владивосток. Главное, чтобы его не подвели агенты, направленные туда. Насчет Меркуловых он был спокоен, это — верные союзники. Что касается богатства, он готов был потягаться с ними, только время это еще не наступило. Вот когда все успокоится, когда они создадут самостоятельную Дальневосточную державу, тогда он и вытащит свои капиталы из кармана и встанет в один ряд с братьями.
Итак, главная его цель на ближайшие полгода — взять власть во Владивостоке и создать отдельное государство, которое не подчинялось бы ни большевикам с их лысым пряником Лениным, ни лихим масонам-коминтерновцам, у которых нет ничего святого, ни родственникам убиенного царя с олухами и арапами, образующими свиту, больше всего на свете любящую вкусно попить и поесть, — подчинялось бы только атаману. Это главное.
И помогут в этом атаману японцы.
На кого же сейчас опираться? На русских? Да чистокровных-то русских осталось — раз-два, и обчелся. Обитают они где-нибудь на севере, около Архангельска, в поморских деревнях, да под Вологдой, в тайге, комарье кормят... Все остальные, что русскими зовутся, — давно уже не русские, а неведомая смесь, в которой какой только крови нет — и татарская, и монгольская, и немецкая, и шведская, и турецкая. Да нет, наверное, той крови, которая не влилась бы в кровь русскую.
На политическом небосклоне Владивостока сейчас маячат только два светлых человека — братья Меркуловы.
Спиридон Дионисьевич — видный адвокат и журналист, большую часть своего времени проводил в. Петербурге, потрясал тамошнее общество богатством и умными речами, считался крупнейшим специалистом по Дальнему Востоку, любил налить в ванну шампанского и искупать в нем какую-нибудь красивую женщину, завоеванную им... Атаман невольно вздохнул, другое дело — Владивосток, тут Спиридон ведет себя осторожно. Брат его Николай — также адвокат, мужик хозяйственный, очень хваткий, по части заработать будет половчее всех остальных, в том числе и старшего брата.
Меркуловы — популярные люди и не только во Владивостоке. И они люди богатые, такие не будут требовать свою долю у Семенова и прятать золото по карманам, такие сами вложат свои деньги в святое дело.
Через десять дней в каменной теснине, выводящей в небольшую уютную долинку, где стоял дом Тимофея Гавриловича, появился конный караван. Верхом на лошадях приехали двенадцать человек, одетые, как на подбор, в новенькие, совершенно негнущиеся, еще не обмятые шинели, с шашками и карабинами, под командой лихого урядника, украшенного солдатскими Георгиями; в поводу у двенадцати всадников шло одиннадцать вьючных лошадей, по одной на каждого казака, только урядник, следовавший первым, шел без «прицепа».
Старик заметил гостей, когда те были еще километра за два, выкрикнул в глубину дома:
— Кланька, будь готова! К нам кого-то несет!
Спустя некоторое время разглядев, что всадники — это казаки с желтыми лампасами на штанах, дед опустил винтовку:
— Это, Кланя, от Григория Михайлова люди, от атамана.
Вечером гости поужинали наловленными в речке ленками, а утром старик, разделив казаков на три бригады, поставил их на золотоносные места: одну бригаду — на боковой ручей, из которого целыми хлопьями выплывала слюда, две — в каменные распадки, на жилы.
Шло время.
Сидение Семенова в Порт-Артуре затягивалось, он думал, что обойдется двумя-тремя неделями, максимум месяцем, но недаром говорят, что человек предполагает, а Бог располагает: атаман пробыл в Порт-Артуре с седьмого декабря 1920 до двадцать шестого мая 1921 года. То одно у него не клеилось, то другое, то третье. Он думал, что его поддержат все казаки, откатившиеся в Приморье, но некоторые из них решили поддержать каппелевцев. Части Каппеля, который уже больше года как умер, были показательными в колчаковской армии, и при виде семеновцев каппелевцы хватались за оружие. Вот незадача-то! Под одним белым знаменем ходят, а друг друга ненавидят.
Когда атаман размышлял об этом, горло ему будто бы стискивала невидимая рука. Оставалась у атамана надежда, что Унгерн вырвется из своей Урги и подстрахует, хотя Семенов получил секретнее донесение, где говорилось, что барон увяз окончательно, но даст Бог, это не так... Во-первых, своим присутствием он сковывает красных по рукам и ногам, во-вторых, он заткнул монгольскую границу, в-третьих, красная конница — а это свои же братья казаки — собралась переметнуться на его сторону, если Унгерн уйдет, казакам переметнуться некуда будет.
Унгерна трогать пока нельзя.
Но приходится учитывать, что барон — человек непредсказуемый, неуправляемый[72].
Атаман вытянул перед собою руку, сжал ее, разжал, сжал, разжал. Правый его ус суматошно задергался, запрыгал, левый неподвижно, будто парализованный, опустился вниз.
Старый волк, стерший на золоте зубы до корешков, как говорил Тимофей Гаврилович про себя, не ожидал, что добыча золота пойдет так успешно — и двух недель не минуло, а казаки выдали на-гора первый пуд золота.
В помощь уряднику, командовавшему казаками, прибыл прапорщик с насмешливыми глазами и тонкими темными усиками. Фамилия его была Вырлан. Дед Тимофей подумал, что прапорщик, китель которого украшал значок выпускника Горного института, будет мешать ему, совать в колеса палки, но он оказался человеком умным, слушал старика и наматывал услышанное на ус.
Кланя расцвела, когда в доме у них появился прапорщик, а у деда встревоженно застучало сердце, он стер с глаз появившуюся мокреть и вполне резонно рассудил — а ведь не девичье это дело — чахнуть в тайге да обихаживать деда в угрюмых горах. Ей на волю, в свет, в город надо. Дед пошипел еще немного и решил — что будет, то и будет.
Правда, решил за Кланькой приглядывать — мало ли чего! Прапорщик же вел себя безукоризненно, с Кланей вежливо раскланивался, будто на балу в высшем свете, та даже вспыхивала, как свечка, начинала светиться по-сараночьи ярко и нежно, с дедом Вырлан тоже раскланивался, словно с графом, и углублялся в работу.
Когда в одной из жил пошло грязное, с сильными примесями золото, прапорщик сокрушенно покрутил головой, прихватив винтовку и казака, ускакал, ничего не сказав никому.
Вернулся он через два дня, посеревший, с опухшими от бессонницы воспаленными глазами. К седлу у него была приторочена плоская американская фляга литров на двадцать пять.
