кондитерскую, где и потребовал пакетик жареных американских орехов и несколько сушек с маком, которые так вкусно хрустят на зубах и похожи на звенья цепи. Все это любила тетушка Агриппина. Стэникэ опять вернулся на улицу Фундэтура Васелор, на этот раз прямой дорогой, и остановился перед двумя довольно большими одноэтажными домами с облупившейся штукатуркой, стоявшими по сторонам огромного пустыря, словно две сторожевые будки у входа на площадь перед королевским дворцом. В одном из этих домов, заброшенных, но еще довольно внушительных, были лавки, как об этом можно было догадаться по запертым ставням. Форма окон и широкие, словно прилавок, деревянные подоконники свидетельствовали о том, что здесь помещалась пекарня. Между двумя этими домами предполагался забор, но стояли только одинокие ворота, и то не посередине. Весь этот «ансамбль» напоминал постоялый двор и был окружен старыми постройками с вместительными на вид помещениями. В глубине этого прямоугольника тянулась галерея, воздвигнутая на столбах и впоследствии застекленная. Пустырь был завален бочками, клепкой, короткими дубовыми досками, камышом, потому что в одном из домов проживал бочар. Тут же стояли крытые рогожей крестьянские телеги. В углу кто-то подковывал лошадь, поставленную в станок, сделанный из трех брусьев. Здесь же под навесом была оборудована кузница. Стэникэ вспомнил, что во времена его детства двор всегда загромождали хлебные фургоны. Тетка Агриппина, сестра его матери, была тогда замужем за хозяином пекарни. Весь этот двор принадлежал ей, и Стэникэ играл с ее детьми, своими двоюродными братьями и сестрами, прячась по разным помещениям, где хранились мука и зерно. Работники разрешали им входить туда, где месилось тесто, и делали для каждого по маленькому хлебцу. Даже сейчас Стэникэ почудилось, что запахло свежеиспеченным хлебом.
«Чего доброго, кто-нибудь снова открыл здесь пекарню», — подумал он. Однако тут же догадался, что это пахнут баранки у него в кармане.
— Как пролетают в трубу состояния! — недовольно пробормотал он. — Ведь все это принадлежало Агриппине, а теперь она снимает комнату в одном из своих же домов. У меня были дьявольски богатые родственники, а я беден, когда мог бы быть миллионером.
Все, что бурчал про себя Стэникэ, было правдой. Агриппина продала дома, чтобы вырастить потомство, и теперь жила на то, что ей регулярно выдавали дети и другие родственники. Однако из своего дома уезжать она не хотела. Ей нравился Обор. В глубине двора Стэникэ заметил две роскошные коляски. Он поискал глазами и увидел одного из извозчиков.
— Эй, Василе, это мой двоюродный брат Панаит приехал?
— Приехала только барыня, — пояснил извозчик. «Конечно, — сказал себе Стэникэ, — хорошо, когда дети пролезли в верхи».
Панаит был директором одного из больших сахарных заводов и сенатором при консервативном правительстве. Стэникэ поднялся по лестнице на застекленную галерею, открыл дверь и очутился в небольшом зале, где стоял густой запах гороха и жареного кофе. Он тихо постучался в огромную дверь, покрашенную так давно, что краска на ней вздулась пузырями и полопалась, и вошел. То. что он увидел, не было для него неожиданностью: комната, казавшаяся в высоту больше, чем в ширину, была полна народу. Сначала Стэникэ подошел к креслу с очень высокой спинкой, в котором сидела старуха с квадратным лицом и острым, словно приставленным к нему, треугольником подбородка. На голове у нее был ночной чепец, разукрашенный лентами. Бельмо на глазу заставляло ее глядеть как бы искоса. Она все время улыбалась.
— Целую ручку, тетушка, — громко проговорил Стэникэ, чмокая руку старухи, — желаю всего наилучшего, чтобы тебе пережить и похоронить всех нас.
— Нет уж, избави боже! А что это так пахнет свежим хлебом? Словно бы печь открыли.
— Ну чем же еще может пахнуть? — смеясь, произнес Стэникэ.—Я принес тебе традиционные баранки. Что может принести такой бедняк, как я, опустившийся до баранок! А вот и орехи.
Старуха обрадовалась, взяла баранки и принялась их грызть.
— А ну посмотрим, кто тут еще есть? — продолжал Стэникэ, поднимая голову.
На старинной высокой и широкой кровати без спинок, наподобие деревенских постелей, заваленной валиками и подушками, сидели, тесно прижавшись друг к другу, пять девушек разного возраста, от пятнадцати до двадцати лет. По их нарядным, даже роскошным платьям и по цветущим лицам было видно, что они ведут беззаботную жизнь. Это были внучки Агриппины, дочери ее детей, людей очень богатых, нанимавших для своих чад гувернанток. Но они не стыдились являться к Агриппине. Впрочем, родители даже обязывали их хотя бы раз в год наносить ей визит. Девушки пересмеивались и грызли горох, перемешанный с орехами, доставая его из какого-то сосуда, похожего на тяжелый медный кубок.
— Как поживаешь, Лили? Как дела, Лючия? Что поделываешь, Лика? — фамильярно заговорил самодовольный Стэникэ, помахивая им рукой.
— Хорошо, дядюшка, что-то ты к нам не заходишь.
— Некогда, дорогая, — нахмурился Стэникэ, — жизнь моя сейчас проходит свою решающую стадию. Или — или…
— Ты все время переживаешь решающие стадии. Таков уж ты есть, говорун. С той поры как женился, пропадаешь неведомо где у своей тещи. Приходи, Костика устроит тебя на фабрику.
— В моем возрасте, дорогая, мне не пристало быть слугой! Может быть, бог даст, произойдет наконец решающее событие.
Все это Стэникэ говорил моложавой, но уже полнеющей даме, одетой в дорогое платье, что, впрочем, нисколько не смущало нашего адвоката. Дама же, наоборот, умолкла чтобы не расстраивать его. Было ясно, что Стэникэ пользовался уважением среди родственников. Запах гороха перебивал сильный аромат духов.
— От кого это так пахнет духами? От тебя? — обратился он к богатой даме, доводившейся ему двоюродной сестрой. — Чем ты душишься?
— Посмотри! — и дама вынула из сумочки флакон напоминавший по форме кристалл.
— А ну, дай-ка сюда! — приказал Стэникэ и, взял флакон, вылил все духи на себя.
— Стэникэ! — завизжала дама. — Ты с ума сошел! Ими только чуть-чуть душатся.
Но Стэникэ захотелось хоть раз подушиться вволю дорогими духами.
— Что ты волнуешься, — иронически проговорил он, — ведь вы деньги на ветер бросаете. Когда мне повезет я в шампанском буду купаться. Дай мне немножко денег, а то последние ресурсы я истратил на баранки тетке Агриппине.
Довольная Агриппина слушала этот разговор и грызла баранки.
— Сколько тебе дать, Стэникэ? — спросила кузина.
— Да что ты мне можешь дать? Это я так сказал. Как будто у тебя есть деньги! Твой муж держит тебя в ежовых рукавицах. Дай я посмотрю в сумочке.
Взяв сумочку, Стэникэ заглянул в нее, с восхищением покачал головой, вынул несколько монет, которые сунул себе в карман, и вернул сумочку двоюродной сестре, заявив:
— А ведь правду сказала — есть деньги!
На стуле возле выходившего во двор окна, проем которого обнаруживал необыкновенную толщину стен, сидел прекрасно одетый господин с жемчужной булавкой в галстуке. Он был несколько старше Стэникэ и чем-то напоминал Паскалопола, хотя ему и недоставало утонченности последнего. Это был владелец мельницы, миллионер и сенатор. Стэникэ, увидав его, помахал рукой и весьма развязно спросил:
— Как делишки, Тоадер?
Тот, к кому было адресовано это обращение, не рассердился и ответил очень просто:
— Ничего, Стэникэ. А у тебя как?
Стэникэ махнул рукой, давая понять, что дела его плохи, и принялся рассматривать остальных гостей, находившихся в комнате, приветствуя всех жестами, но не удостаивая словом.
— Послушай, тетушка Агриппина, — заговорил Стэникэ, оглядывая комнату, — ты до сих пор не можешь освободиться от своего хлама?
Разрисованная большими темно-зелеными облупившимися цветами, огромная комната казалась пустой. На окне стояло несколько горшков с фуксиями, подвязанными к лесенкам, сделанным из лучинок. Большая часть восточной стены была заполнена иконами всех размеров, перед которыми на проволоке, прикрепленной к потолку, были подвешены три большие церковные лампады. На стене над кроватью висели две огромные рамы, в которые было заключено множество фотографий-«визиток» коричневатого цвета, снятых в большинстве случаев у Вабера и Герстла. Выстроившись ровными рядами, словно на параде, здесь были представлены все члены обширного рода. Стэникэ, наклонившись над постелью, и опираясь руками на плечи девушек, стал внимательно рассматривать фотографии, пока не нашел того, что искал.
— Посмотри, Лили, — сказал он, — вот это я!
Он указал на фотографию застенчивого подростка, опрятного, с прилизанными, разделенными на косой пробор волосами, в коротких, чуть ниже колен, штанишках и сюртуке, как у взрослого мужчины.
