Как видно, Тоадер допускал «бедного молодого человека», но только в мукомольном деле или в другой отрасли сельскохозяйственной промышленности. У Стэникэ, словно молния, мелькнула мысль, но вслух он ее не вы сказал: «Разве митрополит не может дать разрешений на брак между племянницей и дядей? Подумаешь — дядя, когда на карту поставлено великое дело: сохранение семейной силы, консолидация крови! В конце концов, что за важность, если девушка — дочь моего двоюродного брата? Что ж тут такого? Кровь-то ее не стала чужой из-за брака родителей! В царствующих фамилиях это обычное дело. К черту все предрассудки, из-за них снижается рождаемость. Благодаря этому браку и ее деньгам я бы осчастливил родину, создал Великую Румынию».
Стэникэ прижал рукою грудь девушки и проговорил отеческим тоном:
— Вот видишь, Лили, какая ты! Стала уже невестой, а нет чтобы прийти к своему дяде и попросить его заняться твоим будущим. Ведь и у меня есть свои связи, свой опыт.
Мысль о том, чтобы устроить будущее девушки, настолько растрогала Стэникэ, что он немедленно с отвращением отверг предыдущую идею, которую чуть было не высказал немного раньше.
«Я греховодник, — сказал он себе, — послушать только, что задумал! Одно лишь извиняет меня, что я не получил в жизни того, чего был достоин».
Стэникэ целомудренно опустил руку и таинственно зашептал Тоадеру:
— Послушай, Тоадер, почему вы не бросите возиться со всякой дребеденью? Все мельница, да поместье, да сахарный завод! Только богатство да богатство. Есть в мире и другие блага — моральные, например. Люди развиваются, становятся утонченней. А ты хочешь отдать эту жемчужину в руки человека, который будет ходить с головы до ног в отрубях. Послушай, у меня есть замечательный мальчик, подлинное сокровище, стыдливый, как девушка, умный, с большим будущим, из прекрасной семьи, сын, прошу заметить, доктора Сима. А кто не слышал о докторе Сима? Он, как и отец, занимается медициной, уже на третьем курсе (Стэникэ нарочно приврал). И состояние у него порядочное. Знаешь, его даже профессора побаиваются, он пишет книги и будет самым великим врачом. Уж он, конечно, попадет и в университет и в Академию. А красив необыкновенно! Были бы у меня дочери — двух бы отдал разом. А ты знаешь, сколько зарабатывает крупный врач? Колоссально! А что он делает? Послушает тебя немножко здесь, немножко там — и плати денежки. А потом — какая честь: жена доктора Сима, профессора Сима! Ты поднимешь уровень семьи, а то я устал от помещиков и директоров фабрик. Породнимся, черт возьми, с Эминеску [26]. Доктор — это именно то, что тебе нужно.
— За глаза я ничего не могу обещать! — с комической серьезностью сказала Лили.
— Знаешь, ты мне нравишься! Когда ты его увидишь, в обморок упадешь. Девушкам он может вскружить голову в один момент. (Стэникэ почувствовал, что противоречит сам себе, и постарался смягчить свои слова). Я хочу сказать — кружит голову без всяких последствий, ведь он серьезный молодой человек. Препятствие только в одном: а вдруг он сам не захочет? Но я уверен в его тонком вкусе. Когда он тебя увидит, быть не может, чтобы ты ему не понравилась. Знаешь, этот мальчик находится немножко под моим моральным руководством, я направляю его в жизни, так что он меня слушается, поддается внушению. Давай устроим встречу...
— Устраивай, — проговорил Тоадер, — это ничему не помешает.
Стэникэ нахмурил брови, как будто глубоко задумался, потом решительно заявил:
— Договорились. Вскоре я вас извещу. Останови, пожалуйста, я сойду здесь.
Коляска, запряженная парой прекрасных лошадей, подъехала к церкви святого Георге. Стэникэ протянул руку своему спутнику и как бы мимоходом, ничуть не стесняясь, сказал:
Слушай, Тодерицэ, дай-ка быстренько мне немного деньжат, а то процессов у меня маловато. Попользуюсь и я доходами сенатора.
Тоадер быстро вынул скомканную бумажку, которую держал наготове, и, улыбаясь, протянул Стэникэ, не выразив никакого неудовольствия и без всякой торжественности. Тот взял деньги, спрыгнул на тротуар и без дальнейших церемоний, помахав им обоим рукой, зашагал на улицу Липскань. Пройдя метров сто, он вынул бумажку из кармана и посмотрел на нее. Это был банкнот в сто лей. А Стэникэ без всяких оснований мечтал получить тысячу!
— Извольте, — зло проговорил он, — выбросил сотню, как я бы выбросил бан. Легко ему достаются денежки!
Купив в кондитерской пирожных, Стэникэ направился домой. Все время раздумывая о браке, он постепенно воспылал чувством к Олимпии. Руку, которую он виновато снял с талии Лили, ему хотелось законно протянуть своей жене. Ему казалось, что он понимает ее. Высокие чувства не могут произрастать среди бедности. Олимпия тоже женщина, ей нужна роскошь, платья, меха. Правда, тут не его вина — женщина должна иметь приданое, но и она не виновата, что у нее бесчувственные родители. Какая разница между девушками из его рода и из семьи Туля! Нищета делает человека мрачным, желчным. Бедная Олимпия! Хорошо бы иметь коляску, одеть Олимпию, как королеву. С такими благородными чувствами Стэникэ вошел в ворота своих «владений», отворачиваясь, насколько это было возможно, от низенького покосившегося фасада. Он хотел пройти под деревянную маркизу, прилепленную в виде навеса над парадной дверью, но раздумал и направился к черному ходу со стороны кухни. Он проголодался, и ему нетерпелось узнать, что готовится на обед. Кухня была закрыта и пуста. Через окно он увидел потухшую плиту и ощутил первое недовольство. С черного хода он проник в столовую. Стол не был накрыт. Олимпию он разыскал в спальне, она сидела одетая для выхода в город и рассматривала себя в зеркало.
— Вот ты где! — воскликнул Стэникэ, стараясь казаться веселым.
Спокойными, почти прозрачными глазами посмотрела на него Олимпия. Стэникэ протянул ей пакет с пирожными.
— Вот, любимая, я решил оказать тебе маленькое внимание. Стэникэ не забывает о тебе.
— Что это ты принес? — спросила Олимпия.
— То, что ты любишь, — пирожные с кремом.
— Очень хорошо! — без всякого энтузиазма одобрила она.
Охваченный каким-то сентиментальным чувством, Стэникэ сел сзади нее и, повернувшись лицом к зеркалу, выставил свою усатую физиономию из-за прически жены, обняв ее за талию.
— Дорогая моя Олимпия, то, что я вижу, все больше и больше укрепляет меня в убеждении, что нет ничего выше таинства брака. Вечная любовь, ради которой отказываешься от родины, богатства, почестей.
— Ты очень сильно меня сжал, — тихо возразила Олимпия.
— Я обнял тебя, чтобы ты чувствовала, что у тебя есть бескорыстный, преданный защитник, твой муж, отец твоего сына. На кого другого ты можешь опереться? Твоя любимая мать, а моя теща продает все, что имеется в доме, она жаждет развлечений и не желает оставить другим даже булавочной головки. Мой тесть дал тебе лишь этот сарай, чтобы у нас было убежище, хотя ты и достойна большего. Но не беспокойся, я прошу только капельку любви и исполню все твои желания. Родственники? Я разрешаю тебе презирать их, окончательно порвать с ними. Что ты имела и что ты потеряла? Мы оба благодаря любви составляем единое целое.
Стэникэ еще крепче сжал ее в объятиях и поцеловал в мочку уха.
— По крайней мере пирожные хоть свежие? Обычно ты берешь черствые! — заметила Олимпия все тем же тоном.
— Весьма сожалею. Я их заказывал специально для тебя. Только для тебя, мое сокровище. Посмотри, я купил тебе в антикварном магазине четыре старинные чашки для кофе, и заметь — чашки, принадлежавшие когда-то нашим предкам. Я давно их приметил. Я решил теперь собирать дорогие вещи для нашего будущего очага.
Когда Стэникэ попытался поцеловать Олимпию в щеку, она выразила легкое недовольство:
— Милый, ты колешь меня, усами. Оставь меня, я раздражена.
Ч— то с тобой? — забил тревогу Стэникэ. — Вот ты всегда так, я никогда не могу разделить с тобой ни твоих радостей, ни горестей.
Олимпия открыла пакет с пирожными, взяла одно и принялась медленно жевать.
— Что ты делаешь, дорогая? Ты испортишь аппетит. Разве мы не будем обедать?
— Я ничего не готовила. Служанка ушла к маме. Скушай и ты пирожное.
— Но что же случилось, дорогая? — спросил раздосадованный в конце концов Стэникэ, отпуская Олимпию.
— Случилось то, что Тити снова исчез из дома. Куда и с кем — одному богу известно.
— С ума можно сойти! — воскликнул, садясь на постель, Стэникэ, с наслаждением предвкушая сенсацию.
Он тоже взял пирожное и начал есть, все время покачивая головой.
XVII
Под утро Феликсу снились длинные плотины, о которые разбивались огромные волны, набрасывающиеся на них с воем и стекающие вниз, раздробленные, звеня, словно стеклянные градинки. Потом вода отступила совсем, расползаясь, подобно дыму, и обнажила морское дно, покрытое скалистыми хребтами. Опустившись на них, Феликс заметил, что вершины скал представляют собой колокольни, в которых раскачиваются колокола всех размеров, порождая волны звуков, то более близких, то далеких. Колокольни вдруг превратились в танцовщиков, покрытых с ног до головы бубенчиками, перед которыми кружилась Отилия с кастаньетами в руках. Феликс знал, что он спит и ему снится сон, но старался как можно дольше удержать каждую метаморфозу. Вдруг в глаза его вонзились солнечные стрелы, и он очнулся в своей постели, хотя еще и не совсем освободившись от власти сна. Странно, волны звуков все набегали и складывались в пассажи из «Безумств Испании» Корелли. Феликс плотнее закрыл глаза, чтобы насладиться сном, но почувствовал, что спинка кровати холодит ногу. Веки его устали, оттого что он так долго и с такой силой сжимал их. Сквозь ресницы он увидел комнату, краски которой растворились в потоках света. Он почувствовал, что окончательно проснулся и что волны музыки — это явь. Легкая быстрая рука исполняла allegro moderato, извлекая звуки, подобные стеклянной капели. Сердце Феликса забилось, готовое вырваться из груди. Эта рука, привычная к классическим пассажам, страстным в своей строгой пропорциональности, требовавшим от исполнителя высокой техники, могла принадлежать только Отилии. Он схватил свои вещи, чтобы одеться, но от волнения натянул рубашку наизнанку и из-за этого замешкался. В конце концов он кое-как оделся. Не умываясь, с растрепанными волосами, он бросился вниз по лестнице, гуда, откуда доносились гармоничные звуки. Дверь в гостиную была распахнута.
