— Посмотри, Лили, — сказал он, — вот это я!
Он указал на фотографию застенчивого подростка, опрятного, с прилизанными, разделенными на косой пробор волосами, в коротких, чуть ниже колен, штанишках и сюртуке, как у взрослого мужчины.
— Дядя, а ты был миленький, — сказала девушка.
— Хе-хе! — напыжился Стэникэ. — Кое-что я все-таки собой представлял.
Стену напротив окна сверху донизу занимали полки, на какие обычно укладывают хлеб в булочных. Если бы они не были прикрыты старыми лоскутами кашемира тяжелыми вышивками, можно было подумать, что только что перенесли прямо из лавки. Полки были застав лены чашками, стаканами и разной кухонной утварью, которой давность и материал придавали вид если не предметов роскоши, то по крайней мере музейных экспонатов. Действительно, кастрюли казались огромными медными котлами, а их конические крышки были похожи на щиты. Бесконечные медные подносы, вложенные один в другой кувшины, кружки, причудливые ступки — все это, медное и латунное, превращало полку в музейную витрину. Ту же стопками стояли тарелки с тонким черным рисунком тушью, напоминавшим литографию. На одних были изображены летящие фазаны и бабочки, сидевшие на листьях розы. На фабричной марке этой серии значилось: «Азиатский фазан». На нескольких десертных тарелках, прекрасных, словно кружевных, было нарисовано озеро, по которому плыла ладья, украшенная орнаментом в стиле рококо. Несколько английских матросов в костюмах 1820 года гребли длинными, как на галере, веслами и, кроме того, толкали ладью шестом на манер венецианцев. На ладье возвышалась китайская беседка. Вместо кувшинок по озеру плавали розы. Ладья направлялась к фонтану в стиле рококо, возле которого сидел хмурый Нептун, увенчанный короной и похожий на карточного короля. В глубине виднелась лужайка на английский манер и замок. Статуя, изображавшая какого-то человека в рединготе, простирала руку в сторону лужайки. Венецианский мостик вел от лужайки на островок, где стояла церковь, выдержанная в готическом англиканском стиле. Эта серия тарелок называлась «Пейзаж с фонтаном». Несколько слов на арабском языке, написанных под рисунком, Стэникэ так и не мог расшифровать. Были там и другие тарелки, более новые и грубые, но такие же необычные. На них вместо роз были изображены пестики зеленоватых цветов лавра. По лагуне плыло некое подобие гондолы, в которой сидели матросы с рыболовными снастями в руках, смахивавшие на краснокожих. Лагуну окружали огромные снежные горы, быть может, это даже была не лагуна, а фиорд. Тяжелые тучи громоздились вокруг полной луны. А на острове огромная готическая церковь с русскими куполами вздымала вверх белые от лунного света витражи и черные стены среди необычайно пышной растительности, совсем не соответствующей тому холоду, каким веяло от пейзажа. Другие тарелки были так разукрашены яркой берлинской лазурью, что напоминали огромные ирисы. Стоявшие на полках всевозможные сосуды для питья были еще более причудливыми. Стэникэ разглядывал их, взвешивая на ладони.
— Посмотрите, как делались подобные вещи в старину! — произнес он тем же тоном, что и в прошлом году при тех же обстоятельствах.
У Агриппины уже давно не было ни одного полного сервиза из хрусталя, но сохранилось по нескольку предметов от каждого. Имелись, например, тяжелые бокалы, словно вырезанные из одного куска, с отшлифованными гранями, толстые стаканы с глазками на стенках, наподобие пчелиных сот, хрустальные кубки, похожие на бомбы. Разукрашенные цветами и решетками и напоминающие своей формой ананасы, они казались скорее произведениями ювелира, чем стеклодува. Самые красивые из них покоились на массивной хрустальной подставке в форме классического овала. Поднимаясь на тонкой ножке, они раскрывались в виде лилии. На всех восьми лепестках были выгравированы хрустальные розы. Тонкие красноватые линии покрывали весь бокал, оттеняя грани и повторяя причудливые контуры филигранно вырезанных роз. Стэникэ не удовольствовался тем, что взвесил на руке бокалы, он еще понюхал их. Агриппина пользовалась ими как банками, храня в них все что придется: гвозди, веревочки, изюм, очищенные орехи. Бокалы, которые обнюхал Стэникэ, пахли толченым перцем и корицей. Большой сосуд со стеклянной крышкой, похожий на погребальную урну, который можно было бы назвать произведением скульптора, был наполнен гвоздикой.
— Тетушка Агриппина, — сказал Стэникэ, — я бы с удовольствием отведал того кушанья, которое ты готовила нам, когда мы были детьми, — греческого кушанья с толченым перцем.
— Какого такого кушанья? — проговорила Агриппина, и зрачок ее здорового глаза расширился.
— Эх, какого, какого! Берут фарш без жилок, но не прибавляют в него ни хлеба, ни яиц, как для котлет (Стэникэ с чувством причмокнул губами), туда кладут чеснок, нарезанный кусочками, соль, красный перец, толченый перец, тмин, добавляют немножко воды и варят.
— Не воды, Стэникэ, — прервала его богатая дама, — а бульону и сала.
— Совершенно верно. Я учил свою жену, но у нее ничего не выходит. Для этого необходимо обладать особым талантом, нужно родиться с чувством перца.
Девушки, сидевшие на постели, сморщили носы.
— Что? — подпрыгнул Стэникэ. — Вы привередниц чаете? Да вы знаете, что такое приправа? Вы ели когда-нибудь баклажаны с корицей?
— Боже! — оскорбились девушки.
— Нет, это вкусно, — сказала Агриппина, — Стэникэ все помнит. Наши деды всегда так готовили — на одном постном масле, только с приправами и в медных луженых кастрюлях. И ели больше рыбу и баранину. Баклажаны надо готовить вот как: очищают их, как и обычно, от кожицы, обдают водой, рубят и поджаривают в постном масле, кладут туда немножко мелко накрошенного луку, потом все это опускают в котел с водой, приправляют солью, перцем и всем, чем нужно: петрушкой, корицей ореховым маслом, как ели в старину, добавляют лимонного соку и ставят варить.
— А потом, — смакуя прибавил Стэникэ, — посыпают толченой корицей!
— Вот так едали мы, старики! — просто заключила Агриппина, грызя американские орешки.
Стэникэ продолжал перебирать посуду, стоявшую на полках. Теперь он рассматривал кофейные чашки.
Стэникэ не очень-то их переваривал, потому что хотя он и не был человеком особенно утонченным, однако притворялся «богемой», неудачником, пострадавшим из-за слишком тонкого восприятия жизни и любви ко всему прекрасному. Но девушки от четырнадцати до девятнадцати лет все были милы и симпатичны, потому что по своему воспитанию превосходили многих барышень из других семей, а кроме того, будучи по традиции недалекими, отличались скромностью. Лили, например, в своей соломенной шляпке с широкими полями была поистине грациозна, с волосами, каскадом ниспадавшими на плечи, черными глазами, сросшимися бровями и оливковым, как у гречанки, цветом лица. Это была почти Отилия, только смуглая и обещавшая превратиться в настоящую буржуазку.
Стэникэ еще некоторое время продолжал ощупывать Лили, от бедра до колен.
«Да! — прокомментировал он про себя. — Аппетитная у меня племянница! Счастье подлецу, который будет ею владеть. Красивые у меня родственники. Такими родственниками можно гордиться».
— Так что же, — продолжал он вслух, — ты уже присмотрела кого-нибудь? Погуляем на свадьбе?
Лили выслушала все это без тени смущения, как нечто вполне естественное, даже с некоторым оттенком гордости. Тоадер пояснил:
— Пока еще жениха не нашли, но найдем. Двое мне дали понять, что с удовольствием взяли бы ее в жены. Люди они порядочные, с состоянием, но староваты. Я ведь и об этом думаю. Шестнадцатилетней девушке не годится жить с сорокапятилетним мужчиной. Это теперь не принято. Домашний врач мне сказал, что это, знаешь ли, не очень-то хорошо для потомства. А я считаю, что женщина должна рожать детей.
— Ты совершенно прав, — согласился Стэникэ, снова прижимая к себе девушку, — старик — это плохо, но и юнец тоже нехорошо. Другое дело человек в расцвете лет, энергичный и опытный, вроде меня, Тоадер.
Стэникэ ничего особенного не думал, произнося эти слова, но тут вдруг ему в голову пришла коварная мысль.
«Какой женой была бы такая девушка, — сказал он себе, умышленно, из щепетильности не называя имени.— Эта наша гречаночка, здоровая, без всяких кривляний. А какое у нее состояние! Боже, зачем ты сделал меня ее дядей!»
— А мы, — продолжал Тоадер, — и не думаем только о богатом человеке. Приданое я за ней даю приличное. Я предпочитаю человека бедного, но желающего работать, которого я мог бы держать в строгости и ввести в мукомольное дело. Он и сам составит себе состояние.
Как видно, Тоадер допускал «бедного молодого человека», но только в мукомольном деле или в другой отрасли сельскохозяйственной промышленности. У Стэникэ, словно молния, мелькнула мысль, но вслух он ее не вы сказал: «Разве митрополит не может дать разрешений на брак между племянницей и дядей? Подумаешь — дядя, когда на карту поставлено великое дело: сохранение семейной силы, консолидация крови! В конце концов, что за важность, если девушка — дочь моего двоюродного брата? Что ж тут такого? Кровь-то ее не стала чужой из-за брака родителей! В царствующих фамилиях это обычное дело. К черту все предрассудки, из-за них снижается рождаемость. Благодаря этому браку и ее деньгам я бы осчастливил родину, создал Великую Румынию».
