— Он совсем выжил из ума, хочет ухлопать все деньги на старый кирпич! Этак вам ничего не останется. Это безумие! Будь я на вашем месте (он говорил это Аглае), я бы принял меры.
Но Аглае хорошо знала своего брата и поэтому ко всему отнеслась хладнокровно.
— Если Костаке стал покупать кирпич, значит, он не собирается много оставлять Отилии. Он ничего своего из рук не выпустит, хоть режьте его, я ведь знаю. Ты не думай, что он невесть сколько истратил на весь этот мусор. Если он хочет построить дом, пусть строит. Дом никто не украдет. Только бы он не оставил завещания в пользу этой полоумной, вот чего я боюсь. А остальное его дело.
Отилия очень огорчилась, узнав о намерениях дяди Костаке. Ее утомляли все эти заботы о ее приданом, о том, чтобы создать ей определенное положение. Все это казалось ей унизительным мещанством. Она никогда не жила в нужде и не боялась ее. Женский инстинкт подсказывал Отилии, что то внимание, каким ее окружают мужчины, будет сопутствовать ей всегда, а мысль о старости не пугала ее. Отилия не могла представить себя иной, чем она была сейчас. Она была полна решимости покончить с собой, как только заметит следы наступающей старости. Но поскольку все это в настоящее время относилось лишь к разряду умозаключений, касающихся, далекого будущего, то и о самоубийстве Отилия думала как о весьма драматической театральной сцене, вроде японского харакири. Ее свободомыслие и склад ума были совсем иными, чем у Феликса, и это являлось причиной того, что молодой человек ее не понимал. Получить от мужчины подарок или приглашение путешествовать казалось ей чем-то вполне естественным. Сколько бы ни тратил на нее Паскалопол, Отилия не увидела бы в этом ничего предосудительного, до тех пор пока она не брала на себя никаких обязательств. Она могла бы испытать жалость, если бы какой-нибудь молодой человек пошел на жертву, чтобы преподнести ей подарок. Но подарок все равно бы приняла, чтобы не обидеть дарящего, потому что для нее все люди делились на две категории: на мужчин, делающих подарки, и на женщин, принимающих их. Мысль о том, что ее капризы могут остаться неудовлетворенными, что у нее не окажется перчаток или чулок, когда они ей будут необходимы, не пугала девушку по той простой причине, что она не могла себе представить подобного нелепого положения. Поскольку дядя Костаке почти ничего не покупал ей, она привыкла смотреть на Паскалопола как на его заместителя, дарованного судьбой. Отилию раздражали хлопоты о приданом, об обеспечении ее будущего. Это предвещало, что наступит момент, когда рассеется атмосфера преклонения перед нею, сменившись заботами о ее благосостоянии. Паскалопол прекрасно понимал душу Отилии, ибо знал ее мать, женщину с таким же складом ума, происходившую из очень богатой семьи. Мать Отилии весьма легкомысленно доверила все свои деньги Костаке, который был скупцом и во всем ее ограничивал. Она умерла, ни в чем не обвиняя мужа, но одной из причин ее смерти была тоска, оттого что она никак не могла примириться со своим положением. Паскалополу хорошо было знакомо подобное состояние духа, ибо и сам он долгое время жил в таких условиях. Поэтому-то он испытывал больше жалости к человеку из хорошей, но разорившейся семьи, чем к голодному бродяге, и считал своим долгом замещать дядю Костаке. Феликс представлял себе Отилию утонченной девушкой, имеющей определенный жизненный опыт, который мог вызывать у нее иногда мрачное настроение. В действительности это было не так. Отилия была легкомысленна и влюбчива, но вместе с тем и скромна, так как верила, что любое благо в жизни придется искупить несчастьем или хотя бы враждебным отношением к себе. Поэтому она не считала себя вправе претендовать на что-либо. Это делало ее благоразумной и придавало ее капризам ту форму женской жадности, которая столь характерна для девушек, имеющих власть над мужчинами. Мысль о том, что дядя Костаке хочет построить для нее дом и лавку, где придется торговать, больно задела Отилию. Будущее грезилось ей как целый ряд неожиданных блестящих приключений. Ее мог бы увезти какой-нибудь англичанин, взять с собой в Индию, она могла бы попросить Паскалопола отправиться с ней в Россию, но просидеть всю жизнь на одной половине сада дяди Костаке — это было ужасно. Умом она понимала его замысел, но душа ее была полна того беспокойства, какое испытывает ребенок, которого отправляют в сиротский приют.
Паскалопол попытался ласково убедить дядю Костаке, что не стоит вкладывать деньги в торговое предприятие на улице Антим. Ведь дом для Отилии у него был. Но старик с фанатизмом отстаивал свое решение, и помещику пришлось отступиться. В голове Костаке мысль самому заняться торговлей все теснее и теснее переплеталась с желанием обеспечить будущее Отилии, так что в конце концов последнее почти совсем куда-то исчезло. Он дошел до того, что под видом отеческого совета предложил Феликсу принять участие в делах. Если Феликс, говорил он, после своего совершеннолетия, то есть осенью, войдет в пай с определенной суммой денег из тех, что лежат в банке на его имя, то он, Костаке, построит трехэтажный дом для Феликса и Отилии как совладельцев. Вполне понятно, что Феликс должен будет заплатить за землю, но «очень дешево». Таким образом, доход от лавки он получал бы пополам с Отилией и имел бы жилое помещение, которое, поскольку сейчас он еще одинок, мог бы сдавать внаем, оставив себе одну комнатушку. Для врача такая сделка была блестящей. Любовь и уважение Феликса к Отилии были безмерны, но комбинации дяди Костаке вызвали у него отвращение, омрачившее его чувство. Все преувеличивая в силу своей осторожности, он заподозрил какую-то махинацию, задуманную с целью завладеть его имуществом, подлинных размеров которого он до этого времени так и не знал. Предложение стать совладельцем Отилии было своеобразным предложением жениться на девушке, для которой он сам бы создал приданое, поддавшись на хитрость старика. Феликс опасался — и не без оснований, — что Костаке строит дом на его деньги. Жениться на Отилии, посвятить ей все свои способности было наивысшей целью Феликса. Но вместе с тем он желал сам добиться, завоевать ее. Казалось, дядя Костаке хочет сбыть Отилию с рук, и это было так оскорбительно, что Феликс подумал: если бы девушка знала о намерении старика выдать ее за него замуж и таким образом связать его, она бы сгорела со стыда, да и он не перенес бы ее унижения. То, что делал старик, могло только, уязвив самолюбие Отилии, отдалить ее от Феликса.
Дядя Костаке заполонил весь сад строительными материалами. Одно дерево, придавленное кирпичами, даже стало сохнуть. Лето в Бухаресте стояло, как обычно, душное и сухое, и вся пыль от битого кирпича, подхваченная ветром, оседала на лестнице, оконных переплетах и карнизах. Хлопотливый старик не давал своим материалам лежать на одном месте, он все время перемещал их. Чтобы не растащили кирпич, он сам принялся перекладывать его подальше. Безбородое лицо его от кирпичной пыли стало красным, как у индейца. Балки он положил поверх кирпича, чтобы уберечь его от дождей. Потом ему пришло в голову, что именно балки должны быть сухими, и самые короткие из них он перетащил наверх, в комнату, где лежали оконные рамы и двери. Старый дом был не очень крепок, и как-то ночью Феликс
слышал треск. Он зажег свечу и увидел на стене длинную зигзагообразную, словно молния, трещину. На другой день дядя Костаке, подняв на ноги все семейство, перенес бревна в сарай, а остаток дня потратил на тщательное исследование поврежденной стены. Дожди залили яму и погасили известь, превратив ее в грязное молоко. Но все эти неприятности нисколько не убавили созидательного энтузиазма старика. Казалось бы, дядя Костаке должен был посоветоваться с архитектором, заблаговременно составить проект будущего дома, но он этого не делал. Разыскав в шкафу огрызок карандаша, он набросал на клочке бумаги какой-то чертеж. Он упрямо твердил, что все архитекторы воры, а добротное здание он построит и сам со старым, умелым подрядчиком, как был построен и тот дом, в котором они жили. Однажды он пригласил пожилого итальянца, чтобы осмотреть место, предназначенное для строительства. Дядя Костаке высказывал ему самые необычайные пожелания: кухню и хозяйственные помещения он хотел выстроить в глубине двора, потому что, по его словам, так было здоровее. Он считал, что вместо нескольких комнат достаточно всего двух, но больших, которые заняли бы все пространство, намеченное под жилое помещение. Потолок он хотел настлать из балок, а вместо балкона, который мог упасть, сделать крыльцо, поднимающееся до второго и третьего этажей. Погреб он желал устроить не под домом, а во дворе. Подрядчик спокойно и понимающе выслушал эти пожелания, потому что привык строить дома, согласуясь не с правилами эстетики и архитектоники, а с указаниями клиентов. Внизу дядя Костаке хотел оборудовать помещение для лавки, но требовал поднять его чуть ли не на метр над землей, чтобы воры не могли проникнуть туда. В юности он видел такую лавчонку, к двери которой днем приставляли деревянную лестницу. Если бы подрядчик осуществил этот проект, дом выглядел бы весьма нелепо. Но он не осуществил его, потому что дядя Костаке отложил работы на неопределенный срок, пока тщательно не изучит цены на рабочую силу. Летом все строятся, так что рабочие дороги. А поздней осенью они ходят без работы и будут рады наняться за гроши. Дядя Костаке по-своему составлял смету: «Я найму мастера-подрядчика на все время работ и буду присматривать за ним. Материалы я буду покупать сам и выдавать лишь тогда, когда увижу, что это необходимо. Архитектор только карман себе набьет. А в рабочие найму цыганское семейство. И цыгану нужна пригоршня монет, чтобы зимой перебиться. Как бы хорошо ни платил архитектор, останется им мало, потому что придется покупать себе пищу. А я им выдам деньги по окончании работ (и дядя Костаке подумал о невероятно малой сумме), зато все у них останется целиком, потому что я буду кормить их. Заставлю Марину готовить им пищу каждый день». Дядя Костаке стал закупать продукты в таких количествах, что мог удивить всякого, кто знал скрягу. Он купил сухой фасоли, которую летом никто не покупает, чечевицы, луку, протухших бараньих ребер, копченого мяса (все больше ноги, кости и головы), в котором Марина обнаружила маленьких белых червячков. Набив гвоздей в потолок, старик развесил продукты, ожидая строительного сезона. Однако вскоре обнаружилось, что продукты до осени не выдержат, и тогда бараньи ребра, лук и все остальное стало чересчур часто появляться на столе. Отилия по своему обыкновению почти ни до чего не притрагивалась — она смотрела на еду как на какую-то выдумку, вовсе не подобающую человеку (любила она только шоколад), — а Феликс начал обедать в городе.
