– Аз думала, ты в беде, – торопливо говорила она, пока Олексей вел ее через людскую пашню. – Ведь никакой весточки целую седьмицу.
– А что, аз голубя должен был послать? Люблю, лобзаю, о встрече желаю?
– Тоже сам сочинил? – развеселилась Феодосья.
– Нет, товарищ один все зазнобе своей грамотки тайные пишет.
– Какой товарищ? С тобой живет? И где ты обитаешь?
– В стрелецкой слободе на царской службе. Но думаю в сокольничьи перекинуться. О, гляди, какие!
– На царской службе? – вскрикнула Феодосья. – Ты не брешешь?
– Брешу? А это что? – Олексей остановился и продемонстрировал рукоятку ножен, на которых стояли буквы «С.П.»
– Что сие значит?
– Стрелецкий приказ. Да ты позри туда!
Феодосья вытянула шею, обвела, открыв рот, зеницами толпу и, наконец, увидела трех совершенно черных мужей в шкурах (на желтом фоне черные пятнышки) явно иноземных зверей.
– Олеша, да кто же это?
– Африкийцы, – со знанием дела ответствовал стрелец.
Он уже дважды за эту неделю побывал на торжищах, один раз на Вшивом, прицениться, колико дадут за Феодосьину косу, а второй раз – в Китай-городе, дабы разузнать, не собираются ли его надуть в цене на Вшивом. В конце концов, длинные и полноводные, как река Сухона, косы после энергичных встряхиваний, передергиваний из рук в руки и перебранки были проданы, а на вырученные средства приобретен кафтан, сияющий восточным алтабасом. Эту роскошь Олексей задумал бросить под ноги царю Алексею Михайловичу в самых карьерных целях. Что-то в облике стрельца подсказывало, что он сие исполнит!
– Что за шкуры на них? – дивилась Феодосья.
– Африкийского зверя.
– Гиппопотам сие, что ли? Али лев? – принялась вспоминать Феодосья басни повитухи Матрены.
После озирания африкийцев и ее размышлений, по всему ли телу оне черны, Феодосия надолго остановилась перед хором парней и мужей, которые высвистывали всякие известные песни птичьими голосами! Была тут и малиновка, был и соловей, и щеглы и свиристели, и дрозды и скворцы, и синицы и канарейки, подавала ловко после припева голос кукушка, и даже, потехи ради, каркал ворон и голосил петух. Зрители аж крякали от удовольствия.
– Красно заливаются!
Но следующая скоморошина опечалила Феодосью. На плетеном коробе сидела беленькая, как ленок, чадушка годков трех, с гуслями на коленях, и, звонко подыгрывая, выпевала одну за другой песенки. Зрители умилялись, а Феодосья выпустила слезинку. Надо ли говорить, что она вспомнила об Агеюшке.
– Как там сыночек-то мой? Не плачет ли? Смеется ли?
Олексею эти воспоминания порядком надоели. Он твердо знал, что прошлое поминать и звать бессмысленно, только время терять, потому, что нас там уже нет, да может, и не было, приблазилось просто. Глядеть надо в будущее, но тоже не за голубой шеломель, а на лето-другое вперед. Но обрывать Феодосию он не обрывал, ибо все-таки жалел. Глянув на ее опечалившееся лицо, он даже почувствовал легкий укол совести за то, что продал косы в свой прибыток. (Олексей всегда твердо увязывал перепады настроения с вещно-денежными переменами и не сомневался в их прямой зависимости и способности взаимного роста). Поправив ласково монашескую шапочку, он промолвил:
– Месяц мой, можно аз продам твои косы? Срочно нужны деньги на прожитье. А как тебе понадобятся, верну с корма.
– Конечно, продавай, – с лаской согласилась Феодосья. – Мне деньги ни к чему. В монастыре поят-кормят, одевают. А на небесах за проход не взимают, там таможенного поста нет.
Она пошутила, чтоб не наводить свою грусть-тоску на Олексея, и глянула на него с виной за свои слезы. Но Олексей имел вид бодрый и беспечальный.
– Здесь торговые ряды начинаются, и каких только нет! – указал он рукой в проход, забитый шевелящимися людьми, как весенняя протока сором и дрекольем.
– Ох, народу сколько. Может, не пойдем? Здесь тоже торгуют.
– Да ты что! Здесь мелочь всякая, бабы со своими рукодельями, пирожки с котятами да книжки. Одни шалаши да чуланы, а не лавки. А там – хоромы торговли. Такие роскошные вещи торгуют – оружие, сбрую! А ножевой ряд какой! В Тотьме и понятия об таком не имеют. Давай пойдем скорее, ибо сегодня суббота, а по субботам за три часа до вечерни ряды запирают. Одно только сено да овес будут торговать.
– Откуда ты все уже про Москву знаешь?
– Книги надо чаще читать.
– Издеваешься? – засмеялась Феодосья.
– Это ж ты мне все темя проклевала: «Всяко знание из книг!»
– А если честным словом?
– Сорока прилетела да на кол села и давай другой сороке баять, какая роскошная торговля в Китай-граде.
– Уговорил, – согласилась Феодосья.
– Вот бы мне тебя на другое уговорить, – серьезно поглядев на Феодосию, сказал Олексей.
– Смотри, пряничный ряд, – поспешно указала перстом Феодосья. – Каких только нет! Господи, Олексей, ты погляди, какой огромный пряник! Ровно тележное колесо!
Олексей глянул на невероятных размеров пряничную ладью с раскрашенным парусом, подвешенную возле одной из лавок для привлечения покупателей:
– Ей, таким десять девок налакомить можно.
Над пряничным рядом витал дух заморской гвоздики, лавра и кориандра. Пряники бысть всех размеров, форм и оттенков. Сыскались даже розовые клюквенные и вишневые. Торговали здесь и дорогими пряниками с сахарной глазурью и изюмом. А уж простецкие овсяные и привычные медовые лежали горами в коробах в каждой лавке.
– Хочешь? – спросил Олексей.
– Хорош аз буду монах с сахарным сердцем в руках, – посмеялась Феодосья.
Прошли калашный ряд, оказавшийся примечательным (кроме густого вкуса свежеиспеченного сдобного теста) тем, что пойман был вор, которого поволокли с криками в неизвестном направлении, забыв об упавшем в грязь калаче. В харчевом то нежил нюх аромат жаренной на углях рыбы и птицы, то воротило с души от неизвестного происхождения требухи.
– Ты бы знала, как на рыбном ряду с ног валит, – потешался Олексей.
– Фу!
– Особенно весной и летом. А здесь сей день еще ничего, все ж таки морозец.
Крашенинный, шапочный, сапожный, коробейный, медовый, полотняный ряды не удивили Феодосью, все то же, что и в Тотьме, только в гораздо больших количествах.
Зато как пошли лавки с тканями и коврами, она чуть новый кафтан Олексею не разодрала, то и дело дергая его то за рукав, то за подол, то за кушак. Но не столько от богатства сотен сортов тканей, как от вида торговцев из Азии.
– Так это китайцы и есть? А может, хиндусы даже? Ой, сие персы! Точно персы!
– Да с чего ты решила?
– На персидском ковре сидят! Ой, Олеша, смотри, как китаец ест: не ложкой, а двумя стерженьками. Надо же! – не переставала вскрикивать Феодосья.
