Никто никогда не реагировал на меня так.
С Ритой все выходило за рамки привычного. На фоне того, как ярко она живет и чувствует, моя жизнь казалась пресной, как рис без приправ. Тянуло блевать. Рядом с ней последние четыре года казались серым сном, который наутро и не вспомнить.
Она была милой, но стала… чертовски, невыносимо красивой! Грудь больше, губы эти пухлее, глаза ярче без очков. У Риты все было хорошо и без меня – так я убеждал себя держаться подальше. Иногда даже удавалось, пока не замечал ее в ванной или в спальне и не замирал, как вкопанный, засмотревшись на стройные ноги и округлившуюся задницу. Лишь иногда забывал о ней. Например, когда отец открывал рот, чтобы напомнить мне, какое я ничтожество.
Отец. Теперь я понял, почему сходил дома с ума. На контрасте последних четырех лет отчетливо увидел себя и его другими глазами. Отец ведь всегда сравнивал меня со всеми: с сыном долбаного друга, с любым встретившимся прохожим или местной звездой. И я всегда проигрывал. Что бы ни делал, как бы жопу ни рвал, я всегда был хуже, чем другие. Я всегда был хуже, чем он сам! Отец прятал эти слова в любом контексте – мне никогда не стать таким, как он. Хорошо, что за эти годы я многое осознал. Да, все же где-то в глубине души глупо надеялся, что он изменится, но уже, слава богу, привык жить и без его одобрения, так что просто забил. Он не удивил меня.
Кто удивил, так это Рита – поддержала там, где не ждал. И не притворялась же. Когда обманывала, у нее табличка на лбу загоралась: «А вот сейчас я буду врать тебе в лицо». Она поддержала после разговора с отцом. В отличие от Грейс, которая имела мой мозг на регулярной основе с того самого дня, как я отказался участвовать в драфте. Просто потому что не хотела рисковать. Она ведь соглашалась на квотербека со стабильным доходом и ясным будущем, а не на горе-бизнесмена с туманными целями. Она ничего не хотела слышать о России, насчет которой у меня были большие планы. Мы сильно поссорились перед моим отъездом, я поэтому и прилетел первым рейсом. Тяжело было находиться с человеком, который попросту не верит в тебя.
Почему Рита верила? Загадка века. Но когда увидел ее танцующей в балетной студии, забыл, на какой планете вообще живу. Я ведь только слышал о ее способностях. Злился, придурок, избегал, потому что отец ходил на ее концерты, на мои игры – нет. А увидел на пуантах, внутри сжалось все. Она отравляла сладостью и ванилью, дурацкой ванилью, которой пахла всегда. Я не понимал: с деньгами отца она могла целый магазин парфюмерии себе купить, а пользовалась этой дурацкой детской туалетной водой!
Я видел, как она шпионила за мной, я мог легко ее переиграть во всем, но поддавался. Я нарушал правила и дарил ей видимость свободы, как мышке, что вот-вот угодит в ловушку. Но, кажется, попался сам, потому как… я ведь не собирался ехать сюда, в этот гребаный кемпинг! Все ее друг-имбецил! Это была чистой воды импровизация, а теперь…
Я целую ее так, чтобы и мысли ни о ком другом не допустила. Только я могу быть в ее голове, потому что из моей она не выходит.
Бессмысленно отрицать, что хочу ее. Бессмысленно изображать, что она не хочет того же. Ее смущение и дерзость, замешанные вместе, заводят. Я слушаю себя и иду напролом. Пока не пойму цели, не вижу света в конце туннеля, но бреду в темноте на ее голос.
Рита целует в ответ, она хватается тонкими пальцами чертовски крепко. Закинуть бы ее на плечо да утащить в пещеру и трахать дни и ночи напролет. Вот только подумаю, что она ни с кем… В голове не укладывается, ненормальная! С ее лицом и фигурой? Да ну на хрен!
– Отпусти.
Брыкается, а я думаю, что все-таки скручу ее и спрячу. Если наделает глупостей с гопником этим, потом всю жизнь жалеть будет.
– Птичка моя. – Я вдавливаю в нее колом стоящий член, она глухо стонет, упираясь лопатками в дерево. – Даже не смей… с ним. Он тебя недостоин.
Отворачивает губы, я на шею с новыми силами нападаю.
– А кто достоин? Ты? – слышу холод в горячем дыхании и молчу, потому что мы оба знаем ответ. Сдавливаю ее щеки ладонью, заставляю снова на меня посмотреть.
– Ты спрашивала, зачем я все это делаю? – шепчу безумно и бездумно. – Да рядом с тобой мозг отключается, крыша едет. Я не могу думать ни о чем. Когда вижу, аж кроет. Я хочу тебя, потому что не могу не хотеть.
Все это в губы, которые она судорожно облизывает. Все это глаза в глаза, проваливаясь друг в друга. Ощущение, будто бесконечно падаю в невесомости. Мне, блть, страшно!
Где-то в другой жизни, мире раздается крик, и Рита тотчас отпрыгивает от меня. Как ненормальная, ощупывает себя, поправляет футболку, волосы, что липнут к щекам. Трогает распухшие из-за щетины губы.
Я подхожу ближе к краю, выглядываю, чтобы понять, где пожар.
– Что за мужик светит яйцами?
Прямо на отвесе стоит чувак с голой задницей и колотит себя в грудь.
– Это местный. Иваныч, – откашлявшись, чтобы вернуть голос, робко щебечет птичка. – Он тут уже много лет живет, только на зиму уезжает.
Оборачиваюсь резко, она вздрагивает. Напугана, глаза широко раскрыты, дышит так глубоко и часто, что грудь ходуном ходит. Шагаю к ней, а она – от меня. Не смотрит куда, подворачивает ногу рядом со склоном, дурная, и все равно выигрывает расстояние.
– Что, готова свалиться вниз, только бы никто нас не видел? Даже если деру дашь, это я не спрячу, – киваю на стояк.
Она вроде бы и не хочет, но улыбается. Напряжение спадает. Я беру маленькую ладонь в руку, глажу пальцы. Наклоняюсь и осторожно, чтобы не спугнуть, целую в щеку, потому что потребность касаться долбит мозг.
– Ритка, че за хрень, а? – А вот и гопник.
– Сережа?
Здравствуйте, мы вас не звали, блин.
– Богдан говорил, что вы неродные, но…
Он вылупился и смотрит на нас, переводит взгляд от меня к ней и обратно. А когда замечает, что держу птичку за запястье и она тут же одергивает руку, вскипает, как кастрюля с макаронами. Несется на меня, с ходу целясь в лоб. И цепляет, кстати. Несильно, по касательной, но цепляет, я не успеваю полностью увернуться. Вдвоем заваливаемся на грязную землю, дружно катаемся по траве.
– Дураки! – перекрикивает шум дождя Рита. – Там обрыв, а ну прекратите!
Она прыгает вокруг нас, тянет по очереди за майки, а я думаю лишь о том, чтобы не задеть ее и снова пропускаю толчок в плечо. Но когда встаем на ноги, бью наотмашь четко в нос, как учил Майкл. Придурок пятится назад, мычит, схватившись за лицо, птичка вырастает стеной между нами.
Секундная заминка, и этот Сережа ловит мой взгляд, до него медленно, но доходит. Он видит то же, что и я, отчего чувствую такой подъем сил! Да я еще с десяток поджопников ему надою! Рита ведь сама не понимает, что закрывает меня собой.
Он качает головой, вытирает рукой кровь, которая стекает к подбородку, кривится от боли. Он внимательно смотрит на нее, а птичка застывает, точно заколдована.
– Не разочаровывай меня, Ритка. Ты не такая.
Такая.
Ему хватает мозгов убраться, пока не выхватил еще. Он уходит, оставив нас вдвоем. Рита избегает моего взгляда. У нее глаза красные, сейчас заплачет. Я уже знаю, что хочет дать заднюю. Она, блин, на низком старте!
– Не смей, – произношу грубее, чем следовало бы. – Не смей сбегать. Только что ты была на все согласна.
– Да! – неожиданно громко выкрикивает. – Потому что у меня тоже голова кругом от тебя! И это, – она разводит руками, – это не я!
– Это ты. Со мной ты как раз настоящая.
– Мне не нравится.
Она ревет. Это не дождь, она плачет, и мне становится хреново от ее слез.
– Ты делаешь меня очень счастливой, – она запинается, – но потом… Мне не под силу такие качели. Я радуюсь минуту, чтобы потом неделями плакать! Так было тогда, и все повторяется сейчас.
Первый ее шаг, что увеличивает пропасть между нами, второй, третий. Я не хочу отпускать Риту, но не двигаюсь, точно к земле прирос.
