поэтому у сдержанных людей так часто случается радикулит? Ведь по логике, если что-то не принимать и сдерживать, оно наверняка потом отомстит. По крайней мере, я так думаю.
Стоило мне рассердиться и мысленно послать приличия в сад, как я почувствовала себя, собственные контуры и то место, «откуда ноги растут», а в нём — тепло и лёгкость.
Уже на подходе к синему заборчику, Даха чуть притормозила и спросила у меня шёпотом, словно Маню мог понять:
— Сонюшка, ты как настроена относительно Луки? Оттеснять его подальше или наоборот, не мешаться?
Я пожала плечами и совершенно расслабленно покачала головой:
— Веришь? Не знаю. Я решила «не беспокоиться» и просто быть.
— Ну хорошо, моя птичка, но если что, майкуй! Я рядом.
— Ты лучшая! — шепнула я ей в ответ и чмокнула в щёку.
* * *
Весёлые итальянцы, хиты по радио, живописный серпантин и средиземноморские виллы, будто с картинки, всё это безусловно заняло бы моё внимание, если бы рядом на кресло в мини-фургоне не приземлился Лука. И мир тотчас стал звонким и вибрирующим в свете его чёрных глаз. От его близости моя голова закружилась.
Он облил меня с головы до ног своей улыбкой и придвинулся, уверенный и мощный, как авианосец на рыбацкую лодку. Я сглотнула, чувствуя бедром его тепло. Из приличия отодвинулась к окну и строго на него посмотрела: мол, есть границы, не надо их нарушать. Лука к моим границам отнёсся так же, как американский авианосец… — просто придвинулся и начал показывать пейзажи за окном. Слева от нас раскинулась серебристая листьями, кряжистая оливковая роща, мистическая в тени, залитая солнцем на пригорке.
— Знаешь, Софи, что оливковые деревья — самые древние? Когда Ной послал из ковчега голубя, чтобы узнать, закончился ли Великий Потоп, тот вернулся с оливковой веточкой. Поэтому оливковая ветвь считается символом мира и того, что всё хорошо. Эй, Микеле, притормози-ка на повороте!
Фургон замедлил ход. Лука потянулся прямо через меня в открытое окно, задержался на мгновение так, что всё моё «Я» снесло в бёдра душной волной, и сорвал веточку. С улыбкой победителя вручил её мне:
— Вот, Боккачина, тебе символ мира, и не смотри на меня больше так сурово.
— Почему Боккачина? — удивилась я. — Что это значит?
— Это значит, что ты очень красивая и заставляешь пьянеть всех, кто рядом.
Я почувствовала жар, приливающий к щекам.
— Да ты выдумщик, Лука!
— Все итальянцы — выдумщики! — обернулся к нам с переднего сиденья вихрастый Рауль, свесился на локтях со спинки и засиял, как начищенный таз. — Не верь ему, Софи! Он точно тебя обманет!
— Задвинься, — отвернул его Лука сердито.
И я затрепетала от того, что он случайно задел моё плечо. Скосила глаза украдкой на его широкие плечи и руки, сильные, красивые, очень мужские и тут же вперилась взглядом в бесконечные оливки. Из динамиков пел что-то романтичное Эрос Рамадзотти. Хм, Эрос… Даже радиостанции здесь против меня…
В голове мелькнуло изречение Оскара Уайльда, которое я раньше не понимала: «Единственный способ избавиться от искушения — это поддаться ему». От этой мысли и от преступной близости самого объекта, который действовал на меня, как рюмка водки на алкоголика, по телу вновь пробежала волна мурашек. Я посмотрела влево и наткнулась на пристальный взгляд Луки. Все слова и мысли опять исчезли, остались только я и он, и что-то объёмное, почти ощущаемое между нами. Неужели моё воображение так разыгралось?!
— Ты очень красивая, — наконец, выдохнул он, — настоящая принцесса!
«И ты», — подумалось мне, но я просто обязана была держать оборону последнего редута.
— Я читала об оливках, — тихо ответила я, с трудом отрывая взгляд от его чувственных губ. — Мне нравится, как Августо Кури сказал: «Оливковое дерево… сильнее самого сильного из людей. Сколько генералов прошли мимо тебя, надменных, заносчивых, считающих себя бессмертными, но они проиграли в битве за существование. А ты, жалкое создание, выжило» [14]. Не точно, но как-то так…
— А ещё он писал про королей, — вдруг вспыхнул глазами Лука, — что те погибли, а дерево осталось…
— Ты тоже читал «Продавца грёз»? — обрадовалась я.
— Интересная книга, интересный автор, — кивнул мой итальянец. — Бразилец, а пишет так, будто мои мысли вслух высказывает.
Я облизнула губы, пересохшие от волнения, и у меня вырвалось:
— Как это странно, как удивительно!
— Что именно? — ещё ближе придвинулся Лука.
А я, растаяв от радости, даже не отодвинулась, впрочем, было и некуда — разве что влипнуть в обшивку фургона и размазаться по ней… Его бедро к моему бедру… Но это вторично!
— Просто, когда я читала, мне тоже иногда так казалось: что Кури пишет мои мысли! Но не это странно, а то, что мы вдруг с тобой читали одну и ту же книгу, и нам она понравилась! А значит, между нами есть что-то общее, несмотря на разность культур, языков, ты понимаешь?!
— Понимаю. И это не удивительно, это закономерно, — вкрадчиво ответил Лука.
Взял мою ладонь горячими пальцами, посмотрел на неё, отчаянно белую на его смуглой коже, словно на отражение каких-то лишь ему понятных закономерностей, и вдруг поцеловал мою кисть. Очень нежно — так, как нельзя…
Моё сердце сжалось, я отдёрнула руку.
— Что ты делаешь?!
— Я?! Целую тебя, принцесса, — он улыбался, словно это нормально.
Я гневно поджала губы, ругая себя за собственную слабость, будто выныривая из ощущения сладкой иллюзии.
— Нельзя! С ума сошёл? И вообще, отодвинься!
Красивые брови взлетели вверх.
— А ты почему кричишь на меня? И почему такая злая?
Я вспомнила мигом все утренние высказывания Паши и резко ответила, устав всегда молчать:
— Я не люблю, когда почти незнакомые люди нарушают мои личные границы! Когда решают за меня! И вот это… — я тряхнула рукой, кожа на которой горела. — Это уже верх дерзости! Так вести себя нельзя! Тот же Кури сказал, что у «каждого героя есть своя подлая сторона»!
Это получилось неожиданно громко, как раз в момент паузы в веренице песен на радио,
