Она повернулась на бок, поправив свою тоненькую ортопедическую подушку, и стала рассматривать спящего Сашку.
Как соединить их два мира? Долго ли продержится их любовь, когда в их отношениях столько острых углов. Ведь они абсолютно во всем разные. Вот, даже спит он, как медведь, раскинувшись. Одеяло — огромным комом у ног, вторым комом, сбитым под плечо, лежит большая перьевая подушка. Темные жёсткие волосы вьются, без слов рассказывая о волевом характере, как и глубокая морщинка у переносицы.
Она появилась, как только Сашка стал главным в бригаде. Ему и дальше прочили карьеру, звали в управление. Но нет, он упорно работал на передовой, на промысле, не только не желая протирать штаны на стуле, но и переживал, что не сможет обеспечить любимой достойный уровень жизни.
Взгляд опустился ниже, на мощные плечи и руки — загорелые, натруженные. Яна нежно провела по горячей коже ладонью, снова залюбовалась контрастом. Ее светлая, тонкая кисть смотрелась на фоне мужниной просто игрушечной. Но Сашке это так нравилось — Янина миниатюрность.
Она улыбнылась, счастливо вздохнула от навеянных воспоминаний и вдруг вздрогнула. На его правой руке почему-то не было обручального кольца. Лишь светлая полоса на пальце напоминала о том, что кольцо все же до этого момента было.
Куда дел-то? Снял сам? Зачем? Или она чего-то действительно не знает?
Сердце гулко застучало в груди, и Яна, разволновавшись, вскочила с постели и кинулась на кухню. Осмотрела стол. Да, действительно, тут на блюдце, лежал тонкий простой ободок из золота. Она протянула руку и в тот же миг отдернула.
Слезы кипучие, ровно как и нехорошее предчувствие, душили. Яна кинулась на балкон, распахнула дверь пошире, заодно впуская воздух в их захмелевшую спальню, схватилась за перила и, судорожно вдыхая ночную прохладу, старалась сдержать подступающие рыдания. Но почувствовала, как снова подступает тьма, и через несколько секунд без сознания рухнула на пол.
Очнулась от холода, руки в привычном жесте прижаты к животу, словно она пытается скрыть свою боль от посторонних. Но сегодня боль выше, где-то в груди, разрастается чернильным пятном. Зубы стучали друг об друга — пока она была без сознания, успела замерзнуть. Вновь хлынули воспоминания сегодняшнего вечера, стройным маршем, под раскатистый пьяный храп, доносящийся из спальни. Господи, что могло такого произойти, чтобы Сашка так напился? Таким она его еще не видела.
Обняв холодные плечи руками, на подгибающихся ногах она дошла до кровати и, укутавшись в одеяло, забылась тяжелым крепким сном.
Проснулась поздно, от шума на кухне. Голова болела нещадно, словно не Сашка, а она вчера выпила убойную дозу алкоголя. А он уже проснулся, чего-то там на кухне громыхает. Яна поморщилась — еще бы поспать, но решила не разлеживаться и, накинув халатик, направилась в ванную. Умылась ледяной водой, чтобы остудить припухшие от слез глаза, улыбнулась сама себе кривовато: "Да ладно, Янка, неужели ты не справишься?"
С чего начать? Семью спасать или кухню?
Кухню спасать не пришлось. Сашка, как оказалось, уже практически все прибрал, и от разгрома мало что осталось. Сам он, осунувшийся, с опухшим лицом, стоял, опустив голову, полностью одет, словно куда-то собрался уходить. Яна повела плечами от сквозняка и неуверенно позвала:
— Саш?..
— Яна, я уезжаю, — голос осипший, глухой. — Я уезжаю, да. Меня два дня не будет, поговорим потом.
— Уезжаешь? — обиженно пролепетала Яна, но ответа так и не услышала.
Сашка, чуть не сбив с ног, протиснулся мимо нее и вышел. Схватил в прихожей телефон и кошелек и хлопнул дверью.
Яна, так и не сдвинувшись с места, недоуменно смотрела в окно. Каждой клеточкой тела она теперь чувствовала надвигающуюся беду, пытающуюся поселиться вих уютной маленькой квартире.
****
Электричка до Троицкого шла четыре с половиной часа. Есть время, чтобы подумать. Сын. Это же надо — у него теперь есть сын. Вернее, был уже, и сейчас есть, и, Сашка надеялся, что останется в его жизни. Янка ведь не будет против? Она ведь все равно думала о приемном ребенке. А этот — его, родной. Значит, и для нее не будет чужим.
Мысли роились, но в душе Сашка еще так и не понял до конца, не прочувствовал, не осознал, что стал отцом. Поразительно, мальчику шесть лет, а он и не знает, как его зовут. Господи, сколько потеряно времени. Но ничего, он все это наверстает, обязательно.
Немного жарило в груди, то ли от волнения, то ли с похмелья. Вчера пил одну за другой, не брало. Отключился глубоко за полночь, а Янки еще не было. Думал сразу с ней поговорить, пока был пьян, казалось это будет легко. Но утром, посмотрев в ее зареванные глаза, вдруг понял — просто не будет. Легче сразу, по факту, привезти и познакомить. Не выгонит же она их, в самом-то деле?
Что-то там Смольняков говорил про Веру? Что ей недолго осталось, но в это не верилось. Этот пройдоха был тот ещё враль, наверняка преувеличил.
Все четыре часа Сашка представлял себе сына, думал о встрече, о том, что он ему скажет, как объяснит. Почему Вера скрыла, что беременна? Могла бы найти его! Хотя, наверное, для деревенской девчонки, выросшей без отца, было постыдным признаться в том, что она, как и мать, нагуляла ребенка. Но тогда, он знал точно, у Веры он был первым мужчиной. И расставаясь, она скромно сунула ему конверт с письмом.
Он прочел его уже в дороге. Там были робкие признания в девичьей первой любви, почтовый адрес и просьба писать ей письма.
Сашка в поезде уснул, сморенный после бессонной ночи, станцию свою проспал, а когда в попыхах собирался на выход, то и пакет с провизией и Вериным письмом случайно забыл. Вспоминал ли он о ней? Не особо. Ведь буквально через месяц уже встретил Яну, а после не расставался с ней никогда, полностью отдавшись своему первому, такому сильному и настоящему чувству.
Да, отчасти, конечно, он виноват в этом сам. Мог узнать, как там Вера… Наверное, мог. А теперь? Теперь его сын даже не знает, как выглядит родной отец. Есть ли у Верки муж?
Голова разболелась. Сашка прижался лбом к холодному огромному стеклу, бессмысленно смотря на смену картинок за окном. Было страшно, впервые в жизни, вот так, до трясущихся поджилок. И одновременно радостно. У него есть сын!
29
Троицкое, как и все подобные поселки городского типа, также застрял в своем прошлом. Помесь разносортных строений ушедшего века резала глаз, киоски и маленькие магазины выныривали из-за каждого угла, словно грибы по осени. Носились по тротуарам пацаны на великах, во дворах шумели дети, мамаши развешивали белье на верёвки, изредка поглядывая за своими чадами. Нужно было пройтись от вокзала три- четыре улицы, до частного сектора, а там и Анрюхин дом, вернее его тетки Клавы.
Ноги сами несли вперед, так хотелось поскорее увидеть друга. Многое им пришлось вместе пройти в армии, там и сдружились. И дембелизовались тоже вместе, а потом домой. Сашка, как сейчас помнил то время, потому и переживал, что не нашел Андрюху после, не смог дозвониться. А к тетке Клаве на поиски постеснялся поехать, уж больно хорошо они в ту последнюю ночь погудели, стыдно было. Решил, что сослуживец просто уехал в другой край, на заработки.
Деревянный дом стоял первый с краю, синяя краска местами облупилась, но в целом чувствовалось, что за домом ухаживают. Забор вот, новый, еще не покрашен даже, душисто пахнет свежей древесиной. Собаки нет, и калитка на простую вьюшку закрыта. Сашка стукнул в низенький столб пару раз, а потом, махнув рукой, все же вошел, не дожидаясь хозяев. Вряд ли кто-то его услышал. Во дворе все чистенько, прибрано, повсюду разбиты клумбы с раскидистым альпийским маком.
Екнуло сердце — сбоку, рядом с сараюшкой, построены новые качели. Даже, кажется, краска ещё не высохла.
Сашка прислушался. Там, за сараем кто-то колол дрова. Наверное, сам Андрей, кому ещё там быть. Прошел сквозь узкий крытый проход и встал как вкопанный. Помнил он своего армейского друга сбитым, высоким, коренастым. Теперь же перед ним стоял иссохшийся мужичок, с залысинами вместо богатой чернявой шевелюры, на обвисшей спине расползлись синие размытые татуировки.
