- Он специально приставал. Видел, что мне не нравится, - и приставал, - убеждённо отвечала Эва. – Я ему говорила, чтоб он отстал, но он не слушал. Только ещё больше при всех приставал и дразнил. Теперь не будет приставать.
- Это хорошо, что ты умеешь постоять за себя. Но иногда лучше просто уйти от того, кто обижает, - советую я. Эва возражает:
- Я не хотела уходить. Я ведь никого не обижала. Я сделала так, чтобы ушёл тот, кто обижал.
- Ты считаешь, ты поступила хорошо, правильно? – осторожно спрашиваю я. Эва поясняет:
- Он приставал, что у меня нет мамы. Это же правильно, если я его вилкой за то, что у него есть мама, а у меня нет, и он меня этим дразнит? Я тоже хочу, хочу маму! Он видел, что я хочу, и дразнился! Он видел, что я уже плакала!
- Доченька... проткнуть человека вилкой - это очень больно.
- Он мне тоже больно сделал!
- Я понимаю, - соглашаюсь я. – И всё-таки, Эвочка, не нужно больше никого… вилкой.
- Но если мне захочется? Если задразнят?
- Тогда сразу уходи и расскажи воспитательнице. Расскажи старшему, Эвелина! Старший остановит обидчика.
- Но если я сама могу остановить?
- Ты же у меня не бандитка какая-нибудь. Папу очень расстроит, если ты вилкой. Или чем-нибудь ещё.
- Почему? – удивляется дочка. – Ведь он больше не будет дразнить – зачем же расстраиваться?
- Знаешь, девочка моя… Бить можно, только если тебя ударят первыми. Если нападают. Тогда это будет справедливо. Понимаешь? А так – он тебя ударил словами. Это больно, я согласен. Но в ответ справедливо было бы тоже ударить его словами! Не вилкой!
В конце концов Эва принимает мою точку зрения; но я понимаю, что дело тут нечисто. Во-первых, случилось то, чего я всегда внутренне страшился: Эва начинает сопоставлять свою жизнь с жизнью других детей, начинает понимать, что чего-то не хватает, и тосковать по матери. Во-вторых – и это опаснее всего – Эва отомстила обидчику расчётливо и хладнокровно: не эмоционально отреагировала на приставания слезами, криком, отталкиванием и жалобами воспитательнице, как сделало бы большинство детей, – а обдумала месть, отправилась на кухню, проследила, чтобы её никто не заметил, взяла оружие, вернулась к детям, выждала момент, атаковала.
Так расправляться с недругами было очень в духе Юлии.
Второй эпизод заставил меня опасаться за дочку ещё больше.
Однажды я, работая у себя в кабинете, услышал, что Эва тихонько и жалобно плачет. Её плач перемежался какими-то странными звуками; я вышел из кабинета и направился в сторону кухни. Там моему взору открылась следующая картина: моя Эва душила котёнка в объятиях; прижимала к себе и горько плакала, не замечая, что котёнок по имени Кокосик уже растерянно похрипывает, упираясь передними лапками. При этом Эвелина, тоскливо растягивая слова, повторяла:
- Тебе грустно, что ты без мамы, да? Но ты хотя бы видел свою маму! Ты её помнишь? Я не помню...
- Доченька, - тихо произношу я, чтобы не напугать девочку, - что вы тут с Кокосом делаете?
- Бедненький! – всхлипывает Эвелина. – Ему очень грустно, я взяла его пожалеть! Всё потому, что он видел свою маму… а я свою даже не помню!
- Эвелиночка, - мягко говорю я, - я понимаю. Кокосику так же больно, как и тебе. Помоги ему, отпусти его, не тискай так, не зажимай.
Несколько мучительных для котёнка минут Эва раздумывает над моими словами; затем отпускает Кокосика, который, пошатываясь и явно не понимая, что произошло, отползает от хозяйки к своим плошкам; маленькая же хозяйка разражается горькими рыданиями, которые разрывают мне сердце. Она валится на пол рядом с Кокосиком, повторяя:
- Бедный, несчастный Кокосик! Тяжело тебе без мамы! Прости, прости!
Очевидно, что на Кокоса Эва проецирует собственную боль. Меня разбирает такая досада, такая обида на Юлию, что, серьёзно, окажись она сейчас рядом, - это ей я воткнул бы в руку вилку, а мордой макнул бы в суп. На следующий день мы снова едем к врачу, который диагностирует у Эвы расстройство и спрашивает меня:
- Если мама девочки жива – нет никакого способа установить с ней контакт? Это могло бы помочь Эве, как-то переключить её, раз никакие другие занятия не помогают. Или вы… всё-таки… подумаете – ведь дочке очевидно нужна женская фигура. Не воспитательницы, не няни, а кто-то именно для неё. Так получилось, что в жизни ей уже требуется материнская фигура.
- Разве одного родителя недостаточно? – с некоторым раздражением интересуюсь я. – Ведь многие так живут. Я слишком занят после… развода. Ну не до личной жизни мне!
- Да вы понимаете как… вашей Эве, со всей очевидностью, вас и брата уже недостаточно.
Я всерьёз раздумываю над словами врача, над словами Лёвы… может быть, в самом деле – пора перестать вести затворнически-холостяцкий образ жизни, всё время посвящая только работе, дочери и встречам с крайне занятым и всё более успешным сыном? Может быть, пора вспомнить о себе – и попробовать, пускай на первых порах и через силу, возобновить хотя бы какое-то подобие личной жизни? Ответить на приглашения той коллеги с моего отделения? Откликнуться на её призывы к совместному обеду – а затем самому позвать её на… ужин?
«Ради дочери», - твержу я и уговариваю себя, буквально за шкирку вытаскиваю из дома, собираясь на первое свидание, пока Эва в группе продлённого дня.
Глава 18. Даниил. Отойди от папы, или другая женщина в моей постели.
Люблю, когда дома тусит молодёжь.
Это, должно быть, потому, что я всё ещё остаюсь болезненно влюблённым в маску несвежего трупа, которую на себя напяливает Апраксина; причём уже и сама не помнит, какая она за этой маской, ну а я – просто не знаю. Могу (точнее, мог) лишь догадываться и тщетно пытаться в ней это пробудить. Поэтому живой щебет детей и их друзей напоминает мне, что такое нормальная жизнь, здоровые человеческие отношения и эмоции – а не тот суррогат, которым почему-то всегда предпочитала жить Апраксина и заодно подсовывала мне.
Лёве девятнадцать, и уже больше года он встречается с девушкой. Недавно они съехали из общежития и на паях снимают студию неподалёку от студгородка Калтеха. Девица у него бойкая, спортивная: всегда в футболке и джинсах – никогда не видел её в какой-нибудь другой одежде; без макияжа, русые волосы убраны в небрежный хвостик. Катерина – физик-ядерщик, его однокурсница, и, кстати, весьма толковая: оба обязательно поднимают со мной какую-нибудь рабочую тему, когда приезжают в гости, спорят, ругаются со мной и друг с другом – но всё это весело; потом мы обедаем и гуляем.
- Лёва… - как-то осторожно начал я. Сын предваряет:
- Мы предохраняемся.
- Ох, смотри. Если на третьем курсе… или к выпускному году…
- Вот если - то... с твоим опытом мы скинем ребёночка на тебя! – хохочет Лев. У меня, наверное, на лице написано такое, что Лёвин смех тотчас смолкает, сменяясь серьёзным:
- Пап, да пошутил я. Никому подсовывать не будем, мы же не… кое-кто; если что – сами со всем справимся, вырастим.
«Кое-кого» Лёва давно не вспоминает; и уж тем более не называет мамой.
Однажды дочь заставила меня вздрогнуть, как ни в чём не бывало обратившись к Катерине с вопросом:
- А когда у вас с Лёвой будут дети - ты от них тоже уедешь?
Я готов поспешить на выручку невесте сына - но Катя справляется сама. Она вообще всегда общается с Эвой на равных, не сюсюкает, как с глупеньким ребёнком. Поэтому и сейчас отвечает серьёзно:
- Конечно, нет, Эвелиночка. Мне будет очень тяжело с ними расстаться.
- А чего же моя мама тогда уехала?
- Вообще-то разные бывают обстоятельства. Если придётся уехать надолго - значит, придётся... но тогда я буду очень грустить, - поспешно поправляется девушка, явно зная нашу ситуацию.
Как-то раз эта самая бойкая и говорливая Катя, скромность рядом с которой и не ночевала, воскликнула, нимало не смущаясь:
- Знаешь, Лёва, папа у тебя – такой сексуальный мужчина! Статный, высокий, подтянутый, просто огонь! Если бы не в тебя была влюблена, как дура распоследняя, - точно его бы соблазнила! Ты очень на него похож – и не только склонностью к физике!
