вечером, едва удерживая вертикальное состояние.
Но сейчас, стоя перед зеркалом в состоянии абсолютного «стекла», я понимал, что не готов встретить того Пашу, которого видел в этом же отражении больше года назад. Теперь в гладко выбритую щеку не поцелует жена, не покажет мне плохо пробритое место и не исправит его сама, потому что я не вижу, где оно. Вернее, делаю вид, что не вижу. Ведь не было ничего прекраснее, чем довериться ей и наблюдать за тем, как она старательно хмурила тонкие светлые бровки и высовывала кончик языка между зубами или же прикусывала нижнюю губу – так сильно хотела довести меня до совершенства и искренне гордилась собой, когда это получалось.
Всегда получалось.
Теперь же я должен попытаться довести себя до совершенства сам. И это стоит мне колоссальных усилий прежде всего над собой. Кажется, легко поднять руку с триммером и пройтись им несколько десятков раз по отросшей бороде, но на деле это не так-то и просто.
То, что раньше казалось обыденным, теперь стало почти невыполнимым.
– Папа, можно я в школу сама уже пойду, а то ты долго? – меланхолично заявила дочь за дверным полотном.
– Я сейчас закончу и подвезу тебя, – ответил ей и, опустив взгляд от зеркала, начал водить бритвой по подбородку.
Это было похоже на погружение в холодную воду. Я дышать не мог, глядя на то, как черные волосы падали в раковину. Чувствовал, как облегчалась борода, и боялся взглянуть на себя в отражении.
Когда не осталось ничего, за что мог бы зацепиться триммер, выключил, стряхнул щеточкой остатки волос и отложил его в сторону. Собрал черную поросль из раковины, выкинул в мусорное ведро, а остатки смыл, вертя краном.
Всё. Не осталось ни следа.
Уронил лицо в прохладную воду, набранную в ладони. Обтёрся полотенцем и, так и не взглянув на отражение, покинул ванную комнату.
– Ты собралась? – обратился к Кате, которая нежилась с щенком в прихожей.
– Да, – ответила она коротко и подняла взгляд на моё лицо. Легкая улыбка слетела с губ. – Пап…
И без того тихий голос сорвался до неслышного. Голубые глаза блеснули непрошенными слезами.
– Что с тобой? – растерялся, не понимая причину её слёз. – Что случилось?
Присел рядом с дочерью на корточки и крепко сжал маленькие плечики. Она рвано всхлипнула, быстро отерла рукавом белой блузки слёзы, бегущие по щекам, и снова заглянула мне в глаза.
– Ты такой красивый, пап, – произнесла она неожиданно и бросилась мне на шею, почти опрокинув на спину.
– Катюш, – мягко похлопал её по спине. Прислушался к сдавленным всхлипам и, наконец, решился обнять покрепче, слегка покачиваясь с плачущей дочерью в руках. – Если ты не перестанешь плакать прямо сейчас, то я больше никогда не буду бриться.
– Я всё! – Катя в одно мгновение взяла себя в руки, высвободилась из моих объятий и обтерла лицо ладонями, уничтожая последние доказательства своего внезапного эмоционального срыва. – Поехали?
– Поехали, – кивнул ей.
Помог дочери надеть куртку и рюкзак. Строго глянув на Мульта, надел туфли. Зимние ботинки я так и не купил. Лень не позволяла найти время для похода в обувной. И, конечно же, я поскользнулся на подходе к машине, жестко приземлившись на бедро.
– Твою мать! – выругался, стиснув зубы, чтобы Катя не услышала.
– Купи уже ботинки, – поучительно заявила дочка, выглядывая из приоткрытой двери машины. – И поехали. У меня уроки через двадцать минут начинаются.
– Сейчас, – буркнул себе под нос.
Неуклюже поднялся с застывшей в холоде земли и отряхнул брюки и пальто от налипшего грязного снега.
За пять минут доставил Катю до школы и еще за полчаса – себя до университета.
Едва не сел на шпагат у главного крыльца, чудом успев схватиться за ограждение, но раненной сегодня утром рукой.
– Сука! – тряхнул кистью, надеясь таким образом скинуть боль.
На бинте проступила кровь.
Да и хрен с ней. Вся не вытечет.
Спрятал руку в карман пальто и вошел в университет.
– Доброе утро, – завела свою унылую шарманку скучающая бабка на проходной. Подняла взгляд, чтобы заглянуть в пропуск, и приоткрыла рот, увидев моё лицо. – Павел Романович?
– Не похож? – вопросительно выгнул бровь и заглянул в удостоверение, на фотографии в котором был гладко выбрит. – По-моему, одно лицо. Или мне ехать домой?
– Проходите, Павел Романович.
Турникет показал зеленую стрелку и я, стараясь не смотреть на проходящих мимо студентов и коллег, дошёл до кафедры. Положил исправленные и заполненные по новой бумаги на край стола секретаря, и поспешил самоустраниться раньше, чем она распахнет рот, чтобы что-то мне сказать.
– Павел Романович! – пробасил знакомый голос из открытой двери кабинета декана.
– Андрей Владимирович, – коротко кивнул в его сторону, не намереваясь сбавлять темп.
– Паша, зайди ко мне, – отбросил Андрей официоз.
– У меня пара.
– Опоздаешь, – отрезал он и дёрнул головой в сторону своего кабинета.
Под пристальным немигающим взглядом секретарши прошел в кабинет и закрыл за собой дверь.
Андрей широкой поступью обошёл стол и сел в его главе, указав мне рукой на стул с одной из сторон.
– Чем обязан? – не спешил я садиться.
– Сесть не хочешь?
– Нет времени.
– Паша, – начал декан и сложил руки перед собой на стол, вертя между пальцами дорогую ручку. – Я, да и другие, заметили, что ты взял себя в руки и это радует…
– И? Радуйтесь молча. Хороший мальчик не просит гладить его по головке, – крутанулся на пятках и направился к выходу из кабинета декана.
– Я хотел позвонить в опеку… – словно удар в спину.
– Что? – остановился, едва коснувшись ручки двери, и снова повернулся к Андрею. – Что ты сказал?
– На юбилее у Гены мы обсуждали твою… – пытался он подобрать слова. – …Ситуацию, и решили, что звонок в опеку будет приемлемым вариантом для того, чтобы вытащить хотя бы Катю из всего этого, – глухо пояснил он, продолжая разглядывать ручку в своих руках. – Но ты в понедельник пришел абсолютно трезвым и даже
