Я перехватываю Софку, приближаясь к дивану на котором сидит Буров.
Перед ним стоит журнальный столик из эпоксидной смолы, дерева, мха, камней и красок, изображающих какой-то тропических остров. На нем стоит раскрытый ноутбук. На экране видится дядька, сидящий в той же позе, что и Буров. При нашем появлении не меняется ничего.
— Симпатичные у тебя принципы, Буров.
— Знакомься.
Пашка прижимает меня к себе.
— С женой и дочкой.
— Женился и не позвал?
— Звал, а ты не приехал. Наверное, потому что знал, что меня там не будет.
— Тоже верно.
Интересно девки пляшут! Жена! Но я не подаю вида, что это удивило меня, просто жду, когда закончится представление и я узнаю его имя.
— Вы не говорите имя, потому что ведёте дела с этим человеком?
— Здесь дело принципа, Катя. В нашем мире иные законы и правила. Все может измениться в одночасье.
Сказано это таким тоном, что понятно, что спрашивать более не стоит. Я ещё слушаю, как мужчины трепются о других делах, касающихся бизнеса на острове. А потом мы остаёмся в тишине. Точнее под чмоканье Софьи.
— Почему ты не разбудил меня?
— Ты не просила, — отвечает Пашка, взяв ножку Софы в свою руку. — Если серьезно, то очень крепко спала и мне стало жалко тебя.
— Что я буду делать ночью?
— Придумаем.
Это так мило и пошло одновременно. Так пошло, что и я начинаю думать о сексе.Так мило, что не хочется портить ничего признанием того, что все придется начинать сначала. Очень уютно сидим на этом широченном диване — я между бедер Бурова и с Софой на руках. Он обнимает меня одной рукой, забравшись ею пол топ. Другой он щекочет Софу и ей это не нравится. Как семья.
— А ты давно звонил врачу? Не делай так.
— Обещал быть до двух часов. Я не понимаю что можно сделать ещё. Аспирин дал. Других лекарств у меня нет. У Тамары нашлась, но я не готов ставить свечи себе, что говорить о других.
Пашка выдает перлы задумчиво.
Ясно, что в своих мыслях он в совершенно другом месте.
Он думает о словах этого Иннокентия. Как и я. Кто-то из его ближайшего окружения подставил его. Кто-то кто был здесь и строил вместе с ним бизнес на острове. Киря оказался хорошим управляющим, но у него столько денег, чтобы построить это все.
— Что с Валериком?
— Так ты его зовёшь?
— Не ревнуй. Ты же не ревнуешь, нет?
— Я шучу, а ты?
Я рассказываю ему шутку об океане и дельфине Валере, а Буров, отсмеявшись, говорит что уволил его и попросил Прохорцева обеспечить ему "сногсшибательные" рекомендации.
— Спасибо.
— И ничего больше?
Он зря думает, что я стану возмущаться. За Валеру я не беспокоюсь. В отличие от Бурова, которому в ответ может прилететь чуть больше, чем просто увольнение с плохими рекомендациями.
— Ничего кроме вопроса: что ты собираешься делать с этим человеком?
— Ничего до поры до времени. Когда придет время я верну эту шутку и ему, и Образцову.
Хотя, с Образцовым все может выйти и раньше.
Не хочу говорить о Косте. Всегда когда думаю о нем у меня на дне желудка шевелится монетка. Мне неудобно обсуждать его из-за своих прошлых чувств к нему. Мне действительно казалось что я любила его. Было бы хуже, если бы ещё и спала.
— Пусть крутится, но без моей поддержки.
— Пусть, — выдаю я, вновь оттирая обмусоленный палец. — Хотела попросить тебя дать мне контакты твоего психотерапевта.
Если она так хороша, что справляется с буйной натурой Пашки, то поможет и мне. Как-то она смогла убедить его переждать эти дни, а не ворваться ко мне и вновь выкинуть что-то.
— Хочу поговорить с ней, а потом и с тобой, но в ее присутствии. Но это как повезет. О, доктор!
Специалист отвлекает нас от разговора на грани. Ведь ещё немного и я бы сказала ему, что хочу быть с ним, ведь думаю о нем ежечасно и мне интересно, тревожно, волнительно с ним, особенно сейчас, когда он такой и в новом статусе, когда я вижу, что он меняется и думает о ком-то кроме себя. Любовь женщин вроде меня, его матери и сестры не тоже самое, что любовь мелкой пампушки, смотрящей на него так восторженно, внимательно и всепоглощающе доверительно.
Она любит его безусловно и меня не злит это. По-моему, только из-за любви к детям мы можем простить все, чтобы не творили мужчины.
— Врач говорит, что на подходе второй зуб. Недели через две с половиной даст знать о себе.
Я смахиваю частички мази, что остались на моем лице. Она перестала щипать лицо. Синяк, кажется, тоже уменьшился. Местная медицина творит чудеса, однако.
— Меня волнуют не зубы мелкой, а твои, – говорит Буров в свойственной ему грубой манере. — Как прошел разговор.
Мало кто знает, что кроется за этой грубостью — прямота. Про теперешнее беспокойство и заботу я и вовсе молчу.
— Это называется терапия.
Я поворачиваюсь к Пашке, складывая руки на его груди и тут же оглаживаю ее, убирая морщинки от футболки на его мощной груди.
— Плевать.
— Чудес не случается. Ничто не проходит за один день.
— Ты можешь сказать, что беспокоит тебя?
Он держит мои руки и ищет ответ в глазах. Но я не могу сказать ему об Образцове. Я не могу сказать ему, что хочу знать подробности того, как случился адюльтер.
Это мелочно. Это съест меня. Это надо пройти, но в этот раз без него. Чтобы обсудить потом без слез, но вместе.
Так нужно сделать. В этом права терапевтка. Она действительно умная и не тянет кота за хвост.
— Нет.
— Ты думаешь Образцове?
— Нет.
Пашка не унимается. Но я кое-что поняла. Нельзя растворяться в человеке полностью, как бы сильно не любил. Надо оставить кое-что из любви к самому себе.
— Тогда о чём?
— Оставь ту тайну мне или, мне придется выселиться из твоего гостеприимного дома.
Глава 17
Глава 17
Понемногу мне становится легче после общения с Викой. Меня успокаивает ее прямота, хотя должен быть наоборот. Она подкидывает мне пищу для размышлений, заранее условившись со мной, что я не стану думать ни о чем больше.
Додумывать скорее.
Сперва это было тяжело. Но вкупе с возобновившимися медитациями дело пошло на лад.
— Подумай какие чувства ты на самом деле испытываешь к Образцову — говорит она ранним для меня утром, а для себя поздним вечером, расположившись на погруженной в потёмки кухни. — Может быть это благодарность или признательность за участие.
Не было бы и половины всего скажи он мне правду. Как я могу испытывать к нему благодарность?
— Я не говорю про сейчас, а про тогда, — замечает она легко. — Ведь это не даёт тебе покоя?
Она дала мне хорошую задачку. Лёгкую. Становится ясно, что было тогда — это был деформированный вариант благодарности за участие в моей жизни.
Я собираюсь в храм, который мало-помалу становится привычной для меня рутиной.
Приятной, я бы даже сказала.
Там я разбираюсь в себе, восстанавливаю себя по кирпичику, скрепляя его надёжным составом, а еще это приятный ритуал потому что я, перед тем как уйти, всегда тешкаюсь с Софийкой.
— Ты мой маленький храм — говорю я, кружась по комнате с девочкой на руках. — Только ты теплая и сладенькая конфетка, а не холодная и пропавшая пачули махина.
Все горести ни почём, когда я держу малышку на руках.
— Почему бы тогда не остаться с ней, вместо того, чтобы идти куда-то? — ворчит Буров, какое-то время наблюдая за нами.
Я вздыхаю, укладывая маленькую "лампадку", что светит мне своей улыбкой с белым пятнышком зуба.
— Потому что ты, папка, смазываешь картинку — говорю я, наклоняясь и ловя губами крохотные пальцы.
— Говоришь , как врач. Ты разве врач?
Пашка, разместившийся в проходе, не даёт мне пройти, заставляя протискиваться, а потом и вовсе делает так, что мы застреваем.
— Ты, Паша, монолит. Скала. Гора, если хочешь.
Я описываю то, что вижу — он кажется стал больше, чем был.
