Денег тоже не было. Кредит ей не оформляли, одолжить ни у кого не удалось. В том числе и у Роберта, бизнес которого и строился на кредитах, а прибыль пускалась в оборот. Кроме того, все родные, исключая Оксану, уговаривали ее принять предложение Генриха. Случилось еще одно событие, которое окончательно развеяло теплящуюся в душе надежду, что можно и нужно поступить иначе: забыть обиды, набраться смелости и попросить помощи у Вадима. Марта — его дочь, это можно легко доказать, сделав тест ДНК. А если учесть и внешнее сходство…
Не может быть, чтобы его сердце не дрогнуло! Одно дело — разговор с Александром Ильичом четыре года назад, когда девочка еще не родилась, и совсем другое, когда достоверно знаешь, что ты — отец, когда смотришь в глаза ребенку, так похожему на тебя в детстве. Ведь Катя не единожды листала семейные альбомы Ладышевых и хорошо помнила, каким был Вадим!
Словно уговаривая себя, она все чаще заходила на страницу Ладышева в фэйсбук, просматривала практически чистый профиль, узнавала общих друзей, а однажды ночью решилась: написала письмо-исповедь, начиная с первого дня беременности. Что чувствовала, почему не призналась раньше, просила прощения. Закончив длинное-предлинное письмо, она поискала в почте адрес Вадима, но, странное дело, не нашла: не было его ни в отправленных письмах, ни в полученных, ни в папке с черновиками. Не выдавал и поисковик. Озадаченная, она решила продолжить поиски утром. В крайнем случае попросит Веню найти адрес.
Решимость Кати связаться с Ладышевым была настолько велика, что она едва не сделала это прямо перед сном. Но что-то остановило в последний момент: то ли чрезмерная усталость, то ли страх… Не так-то просто далась ей эта исповедь.
А наутро… Появившийся на странице Вадима пост с фотографиями о проведенном накануне романтическом вечере мигом вернул ее с небес на землю: не будет она просить у него помощи! Лучше ему вообще ничего не знать о Марте! Ну и что из того, что придется жить с мужчиной без любви, делить с ним постель? Ради жизни ребенка женщины шли и не на такие подвиги!
Вот так и получилось, что вместо того, чтобы отправить письмо Вадиму, спустя три недели она позвонила Генриху. Через десять дней уже вместе они въехали в скромный арендный домик, принадлежавший строительной компании Роберта. Втайне тот больше других радовался такому исходу событий: слишком много вопросов у сотрудников вызывала женщина с ребенком, непонятно по каким причинам живущая практически в здании офиса, слишком много приходилось готовить бумаг для разных миграционных служб. Вот и славно: теперь это станет заботой Генриха.
«Почему я сразу не рассказала Вадиму о беременности? — едва не застонала Катя, не замечая, как по щекам текут слезы, а на скатерти разрастается мокрое пятно. — Почему не отправила письмо? Все было бы иначе! Пусть не так, как в кино, не так, как в моих нечастых фантазиях, но все равно было бы иначе! Генрих никогда не закрыл бы меня собой перед дулом пистолета: упал бы на землю, крикнул «Ложись!». А Вадим даже доли секунды не раздумывал… Потому что он другой! И если о ком-то заботится, то бескорыстно, не пытаясь что-то выторговать для себя. А отношение к людям, которое я сегодня наблюдала? Внимание и уважение к каждому сотруднику, независимо от статуса и должности! Тот же Генрих подчеркнуто пренебрежительно относится к тому, что я до сих пор убираюсь в офисе. Мол, недостойно. А что тут недостойного? Да я благодарна Роберту за такую подработку! И подчиненные Вадима ему благодарны: и за работу, и за отношение. Он всегда таким был. И нас с Мартой не оставил бы без помощи… Все могло быть по-другому! — прикрыла она рот ладошкой, чтобы не разрыдаться. — Ты не прав, папа: Вадим — не подонок! Это не он предал, это я не позволила ему позаботиться о нас! Не знаю, какой между вами случился разговор по телефону, почему он отказал в помощи. Но уверена: поговори я с ним тогда сама, признайся, что это наш ребенок, все было бы иначе. Потому что я успела узнать его лучше других…»
Сил сдерживаться не осталось, и, дабы не разбудить домашних, она, последовав примеру вернувшегося в дом отца, рванула к входной двери, схватила с крючка куртку, крутанула защелку, выбежала во двор и, лишь завернув за угол сарая, позволила себе выплеснуть душевную боль и зареветь в голос. На что вскоре среагировала проснувшаяся в вольере Кайна — принялась поскуливать. Да так жалостливо, что Кате пришлось ее успокаивать. А заодно и себя.
Меж тем небо на востоке постепенно светлело. Глаза слипались, а в голове не осталось ни одной мысли: тупость, пустота. Ничего не хотелось: ни дышать, ни шевелиться, ни… вообще жить. Разве что отвлекал сдавивший виски спазм: то ли от холода, то ли от переживаний. В итоге физическая боль пересилила душевную и заставила вернуться в дом.
Выпив таблетку, Катя погасила на кухне свет, легла на диван и, стараясь не коснуться продрогшим телом дочери, закуталась в одеяло.
Следовало хоть немного поспать…
…Зина проснулась от грохота. Подхватившись, она первым делом заглянула в кроватку: раскинув в стороны ручонки, Владик спал, никак не отреагировав на шум. Егор накануне остался ночевать у бывшей свекрови: рано утром он на неделю уезжал на конференцию по физике, автобус с детьми отправлялся с площади Якуба Коласа, что в пяти минутах ходьбы от бабушки.
Так что шуметь мог только муж, которого, кстати, рядом не оказалось.
«Андрюше плохо!»
Накануне она едва чувств не лишилась, когда приехала за супругом на работу: костыль, лангета. Сообщил, что споткнулся, но не посчитал нужным сказать, что настолько серьезно.
Прямо в сорочке Зина выскочила из спальни. Одетый и обутый в один ботинок (снизу к лангете он примотал шлепанец), муж сидел на банкетке и пытался дотянуться до валявшегося поперек прихожей костыля.
— Ты куда собрался? — охнула Зина. — Семь утра! Ты что, с ума сошел?! С такой-то ногой!
— Тс-с-с! — приложил палец к губам Андрей Леонидович. — Владик спит. Извини, что разбудил. Случайно получилось, — он наконец дотянулся до костыля. — Сейчас Зиновьев за мной заедет. Так что иди спи.
— Не пущу! — Зина загородила собой входную дверь. — Я позвоню Ладышеву и…
— Зинуль, не шуми, — миролюбиво попросил супруг. — Помоги лучше встать.
Наблюдая за его неловкой попыткой подняться, та сжалилась, обхватила его рукой за спину, подставила хрупкое плечико.
— Ты же еле двигаешься! Ну что ты творишь?! — предприняла она еще одну попытку образумить мужа.
— Зато голова хорошо работает. Надумал тут за ночь… Сама знаешь, какие у нас дела… Так что я на работу. И больше это не обсуждается.
— А позавтракать? Давай хоть яичницу поджарю! — Зина сдалась.
— Я кофе выпил, — отмахнулся Андрей Леонидович. — На работе перекушу.
— Чем? Вадим Сергеевич всех в отпуск отправил, работников буфета в том числе! Мне Маринка рассказала.
— Ох, уж эта Маринка! Если на то пошло, это я всех в отпуск отправил. Не волнуйся, придумаем, чем перекусить… Все, я пошел.
Чмокнув супругу в макушку, Андрей Леонидович открыл дверь на площадку и, неловко опираясь на костыль, двинулся к лифту. Глядя ему вслед, Зина покачала головой, защелкнула замок, ненадолго замерла в прихожей, шумно выдохнула…
«Хорошо, что муку вчера купила, — похвалила она себя, вытаскивая из морозилки пакеты с замороженным фаршем. — Надо уточнить у Маринки, на сколько человек пельмени лепить… — телефон, снятый было с подзарядки на кухонном столе, тут же отправился обратно. — А смысл? Чем больше, тем лучше! Мужики — они всегда голодные…»
Зиновьев ждал своего начальника у подъезда. Завидев выходящего из двери Поляченко, Саша уже было открыл дверцу, чтобы выйти и помочь спуститься — целых пять ступенек! — но был остановлен знаком: «Я сам!»
По пути в Псков и обратно, чтобы не уснуть, делились опытом и знаниями, полученными в свое время одним в армии, другим в силовых структурах. Так и выработали собственную систему знаков и жестов. Еще посмеивались: жаль, если не пригодится. И вот надо же — пригодилась.
