– Это возможно, – читаю на английском фразу, написанную на мизинце идеальным курсивом.
– Мой девиз, когда особенно хреново.
– А роза? – оглядываю изящный цветок с длинным стеблем на безымянном пальце.
– Роза – это просто роза.
– Но цифры – это же не просто цифры?
Вдоль всей фаланги указательного пальца записан бинарный код – целый набор нулей и единиц, разбитых на две группы. Я изучала основы программирования в школе, помню теорию.
– Эй-Джи, – называет английские буквы, – инициалы моей мамы.
Ярик не хочет показывать, но все равно напрягается: дышит чуть громче, голос скрипит. Я переплетаю пальцы и прижимаюсь губами к тыльной стороне его ладони. Не думаю, просто порыв.
– Это из-за мамы? У вас с дядь Вовой так сложно все?
Слышу ухмылку в тишине, угадываю без подсказок.
– Не могу сказать, что до смерти мамы было как-то по-другому, что мы жили душа в душу. Нет.
Он обнимает крепко под грудью, подтягивает выше и ближе к себе, дышит в затылок. Кажется, его это успокаивает. Если да – ради бога.
– Владимиру Игоревичу, – произносит с явным сарказмом, – мало что бывает по душе. Всегда все было не так. Если я приходил с синяком, он ругал, что я плохо защищался. В следующий раз я дрался до победного без единой ссадины, кроме разбитых костяшек, и отправлял одноклассника в больницу – лишался денег и семейной поездки в Грецию в качестве наказания. Убегал и с гордостью рассказывал отцу, как обдурил троих, меня обзывали трусом. Я всегда все делал не так: не так плавал, не так чистил зубы, сидел, стоял. Мама была буфером. Она успокаивала его и подбадривала меня. С ней было… мягче, что ли.
Ярик замолкает, я даже поворачиваюсь к нему. Он, поглощенный воспоминаниями, смотрит перед собой в пустоту. Лишь спустя долгие десять секунд вздрагивает, фокусирует на мне взгляд и коротко целует в губы.
– Он очень любил ее, знаю, что страдал. Только он забыл, что я тоже потерял дорогого человека. Я потерял мать. Мы сильно отдалились с ним. Я думал, я виноват, пытался сделать так, чтобы он гордился мною, хватался за все подряд, а делал лишь хуже. Со временем получить его одобрение стало целью для меня. Но чего бы я ни добивался… Этого. Было. Недостаточно.
Ярик фыркает.
– Другие всегда были лучше во всем. Он любил сравнивать меня…
– И со мной тоже.
– И с тобой, птичка. Это дико бесило. Ты мне нравилась, а он вынуждал тебя ненавидеть. Знаю, звучит хреново для оправдания, но сделай скидку на возраст и глупость.
Я пропускаю мимо ушей душевные терзания Жарова, хочу на весь мир закричать, что он тоже нравился мне. И кусаю губы, чтобы сдержать улыбку, потому что он об этом и так знает.
– Я постоянно злился. С отцом отношения стали хуже, мы все время ссорились. Я начал делать многое назло и совсем не горжусь. Запутался. Сильно. Правда, думал, что за четыре года мы пережили это, я пережил. Я увидел возможности здесь, в России, понял, что хочу вернуться и попробовать еще раз. Но, кажется, ошибся в нас обоих.
Слова сквозят неподдельной грустью, как бы Ярик ни пытался скрыть. Что касается меня, я никогда не перестану жалеть Жарова. Сердце болит за него.
– Отец любит тебя, я точно знаю. Он часто рассказывал о тебе. Например, как ты спрятался у бабушки в погребе, когда играл с ним в прятки, и тебя не могли найти четыре часа. Каким смелым был, когда молча привязал шатающийся зуб к ручке и позвал дядь Вову, чтобы тот открыл дверь. Он скучал, – пытаюсь приободрить, но не особо выходит.
Ярик улыбается лишь уголками губ, глаза остаются пустыми. Он глубоко задумывается о чем-то, молчит. Я очень плохая, если в этот душераздирающий момент хочу спросить у него про Грейс? Не могу забыть о ней ни на минуту, не отпускает, но боюсь напомнить и испортить все. Вдруг Жаров ответит то, что я не готова услышать? Да, я помню, он признался, что та наша ночь много для него значит, но что, если Грейс значит больше? Что, если «нас» недостаточно, чтобы расстаться с ней?
Напоминаю себе, что мулатка живет в тысячи километрах, и еще ненадолго притворяюсь, что ее не существует.
– Расскажи о маме, – совсем другое говорю по итогу вслух.
– Она была самой красивой женщиной, которую я знал, – признается с откровенной теплотой в голосе. – Ты напоминаешь мне ее.
Я смущаюсь, явно густо краснею. Поднимаю голову, а Ярик проводит пальцем между бровей, пытаясь разгладить морщинку, трогает и перебирает волосы.
– Особенно стала напоминать сейчас, когда подстриглась.
– Я никогда не видела твою маму.
Жаров поспешно достает телефон и показывает фотографии из почти пустого альбома. У него и правда очень красивая мама. Была. С мягкими чертами, пухлыми щеками и губами – сама женственность. Ярик внешне больше похож на отца, но вот глаза… глаза точно мамины.
– Она прекрасна. Мне до нее далеко.
Я не знаю, где он увидел сходства между нами. Ему явно показалось.
– Ага, она была такой же скромницей, как и ты.
Его губы осторожно цепляют мои раз и два. Он не углубляет поцелуй, и я внезапно понимаю, что все эти касания, теплота – все это нужно ему так же, как мне. Не одна я с бесконечной тяжестью вспоминаю прошлое.
Осознание придает смелости, я тяну ладонь к лицу Ярика и подушечкой большого пальцам провожу над бровью по тонкой бледной линии.
– Откуда у тебя этот шрам?
Его точно не было раньше, я помню Жарова наизусть, как и слезливый стих о рыжей дворняге, который рассказывала в первом классе на конкурсе чтецов. Ярик улыбается и вновь лезет в телефон, чтобы показать мне ужасное видео с матча, где сталкивается в прыжке с другим игроком. У меня воздух в легких заканчивается!
– Боже! Как у тебя череп не раскололся?
– Повезло. Отделался сотрясением, но именно после того вечера я понял, что не хочу надолго задерживаться в футболе. Все эти травмы, вечная гонка за чем-то. Я держался больше ради команды, парни рассчитывали на меня. Но теперь я никому ничего не должен.
– Ты и раньше не был никому должен, – поправляю Ярика, только он сбивает ход мыслей встречным напором.
– Мне не нравятся твои сережки. Нет, это круто и даже, – опять тянет загребущие руки к груди, – сексуально. Но зачем портить такую нежную кожу?
Жаров едва ощутимо проводит губами по моему плечу, вдыхает, крепко зажмурившись, и расплывается в улыбке.
– Каждый переживает кошмар по-своему, – произношу тихо, но на Ярика мои слова действуют подобно разорвавшейся бомбе.
– Ты скажешь, почему бросила балет?
– Можно мы не будем об этом? – ежусь, прячусь в панцирь, а Жаров продолжает напирать.
– Ты же создана для него. Ты так мечтала стать примой.
Удивительно, что он помнит. Мы говорили об этом всего раз в ту ночь откровений четыре года назад.
– Не всегда мечты совпадают с реальностью.
– Это связано со мной? – аккуратно, сдерживаясь, спрашивает.
– Не бери много на себя.
– Рит.
Не птичка, а Рита, значит, Ярик зол. Или нервничает. Или все вместе.
– Отчасти, – не договариваю, потому что никогда не скажу ему всей правды, это только мой секрет. – Многое изменилось после твоего отъезда. Я потеряла… вдохновение.
– Хорошо, что не девственность.
– Ярик!
Окатить Жарова молчаливым укором не удается – едва встречает мой взгляд, сжимает крепко в своих накачанных лапах и целует с таким смачным звуком, что становится смешно. Правда, хихикаю недолго. Через пару мгновений его язык вступает в схватку с моим и явно подавляет, имитируя непристойные движения, разжигая желание.
– Я рад, что ты дождалась меня, – шепчет в губы. – Ты потрясающая.
Вот просто как? Как при смазливом лице Жаров выглядит таким мужественным? Уплываю.
– Скажешь, с кем виделся, если не тайна?
Я лежу на Ярике и делаю вид, будто вывожу узоры на его твердой гладкой груди без единого волоска. Боюсь, он сейчас закроет тему и пойдет дальше.
