У меня навернулись слезы. Никогда не ожидаешь проницательности от простодушного человека. Я сказала:
– Прощай, князь Мышкин, – и поцеловала его в щеку.
Через полгода я уехала в Англию по визе невесты. Через год мы поженились.
Меня провожали родители и подруги. Наташа опаздывала. Папа говорил:
– Правильно, что уезжаешь. У этой страны нет будущего. Это все мнимое благополучие кончится, едва иссякнут энергоресурсы. Какое будущее у дикой страны, которая ничего не производит?
– Ни у страны нет будущего, ни у ее баб, – вмешалась Ольга.
– Ну, почему же, а кому-то и здесь хорошо.
Я почти не слушала и чувствовала себя, словно присутствовала на собственных похоронах. Я умерла, и мне предстояло пройти родовые пути аэропортов и появиться заново на свет за две тысячи километров. Между мной и провожающими ложилась граница отчужденности. Очень скоро я стану равнодушна к их заботам, проблемам, радостям. Удивительно, почему выезд в другую страну для русских – это всегда выбор, это отречение? Не могу себе представить немку или француженку, которая клянет почем зря свою родину, выходя замуж за иностранца. Меня же перед отъездом все раздражало – и дураки, и плохие дороги, и грязь, а на самом деле хотелось поскорее улететь, чтобы не видеть комнаты, в которой ночевал Андрей, и улиц, по которым мы гуляли.
Меня нагнали воспоминания, которых я так старательно избегала. Я вспомнила о Наташе. Мама волновалась:
– Доченька, не опоздай.
А я ни о чем не могла думать. Меня обнимали и целовали по очереди.
Она вбежала в здание аэропорта, часто дыша. В ее руке дрожала хризантема.
– Наташа, скажи честно, ты встречалась с Андреем? – тихо спросила я, когда она заключила меня в объятия.
– Нет, – ответила она.
Я улыбнулась и взяла у нее цветок.
– Нет, мы только переписывались. Я не хотела тебе говорить. Знаешь, он совсем не в моем вкусе.
Я подхватила чемодан и покатила его в обход длинной очереди:
– Извините, я опаздываю, извините. Объявляли мой рейс. Посадка заканчивалась.
Английский язык заботливо сортирует память, используя четыре прошедших времени. Русская соборность свалила прошлое в один покосившийся амбар на обочине. Где на земляном полу брошены в беспорядке дни и года, забытые лица, улыбки, смех, дожди и снегопады, встречи и разлуки. Иногда я брожу среди этого хлама и подбираю изъеденные молью воспоминания. Острая боль потери внезапно пронзает меня, долго-долго не отпуская, пока в призме слез искаженные временем проплывают любимые лица...
Прошло больше часа после того, как я проснулась и ответила на все вопросы Майкла. Он неопределенно пожал плечами, принес с кухни бутылку вина и растопил камин. Я мучительно ожидала сцены, упреков, обидных слов, а он, вытянув ноги перед камином, подливал в бокал вина и время от времени осторожно поправлял поленья. Гостиная, в которой мы сидели, была декорирована по моим эскизам с особым тщанием, здесь мы принимали гостей, проводили вечера с книгами, ужинали. В спальне порой царил грандиозный бардак, высились горы носков у кровати, стопки рубашек на полу, обертки от шоколада, чеки, монеты, скрепки, булавки, фотографии, цветные языки галстуков норовили выбраться из шкафа. Раза два в неделю, когда беспорядок достигал критической отметки, я делала уборку. Но вещи, словно жили самостоятельной жизнью, расползались по комнате, и я с интересом наблюдала, как независимо от моих усилий кружки с недопитым чаем загромождали тумбочку, распечатанные письма и пестрые рекламные проспекты веером рассыпались на столе и под кроватью прятались недочитанные книги.
Не сговариваясь, в гостиной мы всегда поддерживали порядок. Мой взгляд бездумно блуждал с одной картины на другую, скользил по бесчисленным безделушкам на книжных полках, которые когда-то так раздражали меня своей безвкусицей, а теперь лишь умиляли. За окном сгущались сумерки. Майкл казался спокойным, лишь брошенный в беспорядке багаж на ступеньках лестницы выдавал волнение мужа. В кованых переплетах глухо бродили отсверки огня, тревожно вспыхивали в стеклянных шашечках окна. Я чувствовала себя на сцене в чужих, незнакомых декорациях – хозяйкой здесь я не была никогда.
Я тронула Майкла за руку.
– Ты в порядке?
– О! Да, Марина. Не беспокойся. Мне грустно, очень грустно, но я о'кей.
Его лицо старилось без улыбки. Я вдруг словно со стороны увидела немолодого мужчину, который надеялся встретить старость в этом доме, с этой женщиной. Ходить с ней в парк между завтраком и ланчем и подолгу сидеть на скамейке с медной табличкой на спинке: «В память Сары О'Брайн, которая так любила здесь гулять», – выбирать в супермаркете продукты на неделю и спорить из-за сорта вина, а вечером читать в гостиной. Конечно, ездить на Рождество к брату в Лестер, по дороге перебрасываться парой слов и бранить неосторожных водителей. Да, а теперь, когда она уезжает, ему лишь грустно. Я искренне восхищалась им в ту минуту.
В силу какого-то национального упрямства и спартанского воспитания он никогда не признавался, что ему холодно или жарко, или мокро. А ведь на острове бывает действительно холодно и промозгло, особенно в январе. И дождь, как заведено в Англии, хлещет круглогодично. Майкл набрасывал пиджак, в особо прохладные дни – шарфик под него, и все дела. Однажды он ждал меня под ливнем у Национальной галереи на Трафальгарской площади, ел сандвич, старательно вытряхивая воду из бумажной обертки. Не удивлюсь, если завтра, возвращаясь из аэропорта, он заедет в Гарден-центр и купит для сада новый сорт роз. У дома, может быть, завернет в ближайший паб, закажет кружку любимого эля и бросит бармену что-то вроде: «Такие дела, дружище, жена бросила!»
Образ типичного англичанина стойко наделен высокомерием, самоуверенностью и холодностью. Тогда как я видела и уважала в Майкле совершенно другие черты. Может быть, для получения более достоверных сведений об англичанах следует хорошенько расспросить их жен? Дома он отдыхал от роли успешного улыбчивого политика и профессора, позволяя себе быть самим собой – мужчиной, обуреваемым немыслимыми сексуальными фантазиями, который любит хорошее вино, расхаживает по утрам нагишом и поет песни Джо Кокера в душе. Со мной он был заботлив отстраненно, без славянской назойливости; был нежен, без «жирных русских ласк». Был отзывчив и самокритичен, без самобичевания. Вместе с тем я знала, что он никогда не сядет за один стол с таксистом, которого я однажды пригласила на ужин после долгой, утомительной поездки из Лондона по узким извилистым дорогам, укутанным слоистым туманом. Я также знала, что ему незнакомы бедность и нужда, а без комфорта он увянет, как цветы без воды, и перестанет быть Майклом, если лишится возможности путешествовать или приобретать ворох бесполезных вещей и, сияя, приносить их в шуршащих пакетах домой. Я не требовала от Майкла невозможного.
