— Лик? — только и успел еще больше нахмуриться Макс, прежде чем она чуть склонилась к его лицу, и теплое, замирающее ее дыхание оказалось совсем непозволительно близко.
Уже через минуту она об этом пожалеет. Но сейчас, поддаваясь внутреннему зову, Лика осторожно коснулась разбитой губы, едва сдерживая порыв поморщиться от горечи спирта. Он, конечно, взаимностью не ответил. Ей казалось, что она целует стену, холодную и непробиваемую. А еще она не к месту вспомнила, что совсем не умеет целоваться, и Макс наверняка сейчас вспоминает раскованную, смелую Каринку, которая уже в свои неполные шестнадцать умела куда больше, чем Лика в двадцать три… Так неуверенно, так паршиво Лика давно себя не чувствовала.
— Власов, прости, — еле слышно пролепетала она, отстранившись от парня. — Я не хотела… то есть… Власов, я знаю, что ты…
Ее голос дрожал, выдавая в равнодушную тишину бессвязную нелепицу; коленки подкашивались, а щеки вовсю пылали от жгучего стыда — Лика понимала всю нелепость своего положения, но не понимала, почему до сих пор находится в этой ванной. Надо уйти. Лучше — уйти насовсем. К себе домой, к Руслану — куда угодно, только подальше от Власова.
— Прости, Макс, — лепетала она, отступая от парня. — Прости, сама не знаю, что делаю…
Отступая, она не понимала, почему уйти не может, почему ноги ее не слушаются… Отступая, она не понимала, что чья-то рука довольно крепко держит ее за бедра, не давая уйти.
— Лик…
Может, ей и показалось, что прозвучало ее имя, но мужская ладонь, скользнувшая к ее руке, была вполне реальна. Лика умолкла, а Макс вдруг потянул ее на себя, заставляя опуститься на колени.
— Это неправильно, — тихо сказал он ей, хмуря брови и качая головой.
— Да, — согласилась Лика, и так захотелось расплакаться… — Я помню, мы должны друг друга ненавидеть.
Он должен ее ненавидеть, а она должна его бояться. Но ладони, что вдруг скользнула к ее волосам, этого не объяснишь, и губам, отвыкшим от ласки, этого не докажешь. Теперь уже сам Макс тянулся за продолжением: притянул к себе Лику и осторожно, неуверенно коснулся ее губ.
Оказалось, равнодушная стена умеет целоваться. В полной тишине, робко пробуя на вкус друг друга, они заново познавали самих себя. Рецепторами губ, кончиками пальцев… Осторожными касаниями и затаенным дыханием.
Оказалось, Лика не так уж категорично отрицает поцелуи: в них есть своя прелесть, они даже приятны; Лика неплохо переносит чужие прикосновения, и даже мужская рука, вдруг опустившаяся ей гораздо ниже талии, не вызывает никакого дискомфорта. Лика даже не против, чтоб ее обняли чуть покрепче, посмелее — сжали, прижали и от себя не отпускали.
Оказалось, и Макс еще вполне живой: ничто человеческое ему не чуждо, и женская ласка, пусть не очень умелая, но искренняя, весьма приятна и душе его, и телу — как и положено мужскому организму, оно отреагировало на тепло и нежность, проснулось и потянулось к Лике. Впервые за долгие годы ему захотелось женщину, хоть он и не сознается в этом. Он даже не стал сравнивать ее с Каринкой — Лика совсем не похожа на ту, что предала его, на ту, что убила. Может, и правда, потому что она не Каринка? На эту девушку, по злой иронии судьбы имеющей Каринкино лицо, совсем нет злости… И обнимать ее, целовать чуть дрожащие ее губы ему отчего-то приятно.
Власов вспоминал позабытые ощущения женщины в его руках; Лика же открывала для себя совсем новый мир — мир в руках мужчины. И робость уходила, запретная тяга нарастала; поцелуи стали смелее, напористей, а руки все уверенней, все крепче обнимали, сближая их тела, все раскованней скользили по тонкому шелку ее халата и по горячей, чуть вспотевшей его спине…
— Лик, что мы делаем, а?
Не хотелось останавливаться, но еще пара таких мгновений, и проблем в жизни обоих станет гораздо больше. Зачем же усложнять? Макс первым взял себя в руки и отстранился.
— Лик, не надо, — покачал он головой, заглядывая в глаза девушки, — будет только хуже.
— Почему? Тебе опять мерещится Каринка? Ну что мне, пластическую операцию сделать, чтоб ты перестал меня сравнивать с ней?
Макс видел: она готова расплакаться. Ну неужели, глупая, совсем не понимает, что творит? Он ведь поверит ей, он приластится, привыкнет к ней, а она рано или поздно наиграется и уйдет, оставив его с новыми рваными ранами.
— Дело не в ней.
— А в чем тогда?
Пряча слезы, Лика отступила. Прошлась по ванной, теребя поясок халата…
Он молчал, не зная, что ответить, как объяснить ей… Не хотелось ее обижать — она ведь сейчас не играет, и наверняка, сама не осознает, как сильно заблуждается в своей тяге к нему. Запретное, незнакомое всегда манит. Но он-то точно знает, настанет день и час, когда флер ее романтичности спадет, и она увидит перед собой обыкновенного уголовника, неприятного, с кучей тараканов в голове — зачем он ей нужен такой? Он чужой в ее лощенном, вылизанном мире. Вот Руслан ее — совсем другое дело.
Нарезав пару кругов по ванной, Лика вернулась к Максу:
— Ты мне не веришь, да? Думаешь, что я преследую какие-то свои цели… Ты боишься, что я предам тебя как она… Власов, у меня нет шансов?
— Я уголовник, Лик. Тебе нужен другой человек. Не я.
— Ты не уголовник, и не нужно решать за меня.
— Я не такой, как твой Руслан. Мне нечего предложить тебе, я псих с кучей тараканов в голове — оно тебе надо?
— Надо. Надо, Макс. Очень надо. И если б мне нужен был Руслан, я бы сейчас была с ним, а не с тобой.
— Ты глупый мотылек, ты не понимаешь, куда тянешься! Ты оранжерейный цветок, не знающий жизни. Ты живешь в каком-то своем мире, вычищенном, вылизанном до блеска. И сейчас я для тебя забавное приключение — обогреть, отогреть, приручить и посмотреть, что из этого получится. Так я тебе заранее говорю: ничего хорошего не получится, Лик, результат тебе не понравится. Я никогда не стану таким, как твой Руслан. Я не стану богатым, добрым, готовым обнять весь этот чертов мир человеком — я останусь злым и недовольным отшельником, мечтающим спиться и не думать ни о чем, не вспоминать.
— Власов, замолчи!
— Лик, я восемь лет отсидел, восемь лет не жил — выживал. Пусть я никого не убивал и не насиловал, но восемь лет я провел рядом с теми, кто убивал и насиловал. День за днем я только и делал, что пытался выжить. День за днем во мне копилась ненависть к тем, кто меня туда засунул. Да, ты не виновата ни в чем. Но такое не проходит и не забывается, это отпечаток на всю жизнь, его не стереть. Лик, услышь меня! Я уголовник, я воспитан тюрьмой. Я ненавижу людей только за то, что они улыбаются, а я теперь не могу. Я ненавижу тех, у кого есть деньги — не потому что завидую, а потому что боюсь, как побитая собака, таких людей, боюсь этот мир, где все продается и покупается. Я ненавижу женщин, потому что любая из вас для меня — источник зла. И от тебя я всегда буду ждать подвоха, и не дай Бог, ты дашь мне повод усомниться в тебе — все дерьмо, взлелеянное на зоне, обрушится на тебя, Лика!
— Я не дам тебе повода думать обо мне плохо.
— Ты можешь быть святой, но что решат черти в моей голове, я не знаю. Я не верю людям. И не верю в сопливые чувства. И уж тем более, не верю в радужные перспективы, что ты от всего этого дерьма меня избавишь. Я знаю, я ненормальный. Нравственный инвалид, калека, и другим уже не буду.
Она не верила ему. Она свято верила, что все плохое должно заканчиваться хорошим, как в добрых сказках, где злодеи сполна получают по заслугам, колдовские чары спадают, а чудовища оказываются заколдованными принцами. Ни чудовищем, ни принцем Лика Макса не считала, но в том, что этот парень заслуживает куда больше, нежели поставить на своей жизни крест, она не сомневалась.
— Прекрати! — Лика подошла к Максу и крепко обняла, зарываясь пальцами в густых, жестких его волосах. — Ты сам загоняешь себя в угол. Ты не уголовник, не калека — ты будешь счастливым, ты сможешь. Надо жить, Макс! Жить!
