fattoria, как диктатор. Та самая, которая пристрелила своего второго мужа, Антонино Калабрезе. Та самая, которая без колебаний лупцевала работников фермы, если уличала их в отлынивании от работы или в обмане.
Машина остановилась, и я выбралась из нее в мамины объятия.
— Роза, figlia mía, — воскликнула мама, прижимая меня к себе, и слезы текли по ее морщинистым щекам.
Я тоже плакала. Выплакивала всю свою душу. Все те слезы, которые накопились за несколько месяцев, прошедших после исчезновения Англичанина, после пожара, потери здоровья и цели в жизни. Плакали и близнецы, обнимая меня и маму. А наплакавшись, мы стали смеяться, смахивая слезы. И снова плакали.
Пока мы стояли на дороге, обнимаясь, плача и смеясь, со стороны пастбища показались остальные мои братья — Леонардо, Марио, Джулиано, Джузеппе, Сальваторе — и придурковатый работник Розарио с вилами и мотыгами в руках. Возгласы, смех и объятия возобновились. Изабелла Калабрезе, несмотря на возраст отвесила пощечину придурковатому Розарио, когда тот осмелел настолько, что попытался меня обнять. Пока жива мама, никто из работников не позволит себе вольничать с ее единственной дочерью.
Проделав при помощи братьев остаток пути, я оказалась на fattoria.
От ароматов темного коридора по телу пробежала дрожь; знакомый, чуть затхлый запах дома заставил почувствовать себя ребенком со слабыми ногами и подгибающимися коленками. Все эти годы запах родного дома хранился в укромных уголках моей памяти и иногда навещал меня в воображении, когда ночью я лежала без сна в тесной квартирке на виа Виколо Бруньо. Но тогда я могла только вспоминать его.
Теперь же этот запах прохладных темных закоулков и потемневшей от времени штукатурки приветствовал меня, напоминал о себе и сообщал, что я дома.
La cucina, находившаяся в конце коридора, совсем не изменилась. Прошедшие двадцать пять лет не привнесли в ее облик ничего нового. Я мечтала найти ее такой, как в день моего отъезда, когда я сняла с крючка клетку попугая Челесте и ушла из дома. Я боялась любых изменений. И тут же нашла их, хотя они и были пустячными; новая подушечка на скамейке, хотя уже и не совсем новая; ножка стула, когда-то сломанная, починена. Но все остальное — как раньше. Казалось, я никуда и не уходила.
Повсюду царили духи моих предков Фьоре. Среди них теперь был и папа. Он сидел на своем любимом стуле и курил трубку. И на нем по-прежнему была его обожаемая высоченная шляпа.
— Итак, ты наконец решила вернуться домой, моя девочка? — спросил он между затяжками.
Была здесь и Бабушка Фьоре — пекла пироги. Рядом — Дедушка. Если вы помните, именно его, согласно семейному преданию, в четырехлетием возрасте я пыталась оживить при помощи раnеllе. Присутствовали и остальные тени. Призраки испокон веков обитали на кухне Фьоре.
Я бродила по кухне, гладила блестящую столешницу и висевшие на стене сверкающие сковородки и уговаривала себя, что мое возвращение домой — это не сон.
Все здесь было по-прежнему. Даже чай, который мне налила мама, — из буроватой колодезной воды, и вкус у него особенный, ни с чем не сравнимый.
Вскоре приготовили завтрак, и я уселась за стол вместе с братьями и работниками. От божественного запаха маминого домашнего хлеба у меня впервые за несколько недель разыгрался зверский аппетит.
Мама убедилась, что руки у всех чистые, и выставила на стол дымящиеся миски с наваристым фасолевым супом, тарелки с копченой ветчиной, яйцами, козьим сыром, оливками и чашки с черным кофе.
После завтрака близнецы ушли заниматься своими делами, а работники отправились в поля. Мы остались на кухне вдвоем — я и мама. Потом я вышла во двор, чтобы покормить собак объедками завтрака. Наступило чудесное утро, тихое, свежее и ясное. Собаки были отпрысками тех, которых я знала и кормила в прошлой жизни. Они отскочили от незнакомки, вынесшей им еду, и подошли только тогда, когда я вернулась в дом.
Налив себе еще по чашечке свежего солоноватого чая, мы с мамой сели за стол и стали разговаривать обо всем, что случилось за годы разлуки.
— Скажи, мам, что все-таки произошло с Антонино Калабрезе? — спросила я, выводя узоры на полированной столешнице, как делала в детстве.
Мама ответила не сразу.
— Это было так давно, что я и не помню. Дай подумать. Он, конечно, был не из фермерской братии. Наша жизнь для него не годилась. Он не любил работать, а меня не устраивал мужчина, который так относится к делам. Короче, наши отношения постепенно портились. Мы все чаще ссорились, и он стал допоздна пропадать в городе, в таверне. Начал сильно пить, и чем больше он пил, тем чаще мы ругались. С той ссоры, которая стала последней каплей, прошло, должно быть, лет двадцать.
Да, теперь я припоминаю, это было во вторник. А я-то думала, что забыла. Во вторник днем я пошла на маслодельню — проверить масло. Там стояло две кастрюли с маслом и две-с сыром. Этой потаскухи — доярки, Бальбины Бургондофара, нигде не было видно. Она бросила без присмотра мой сыр и мое масло и скрылась в неизвестном направлении — видимо, чтобы быстренько перепихнуться с кем-нибудь из работников. Я еще подумала: застукаю ее, раз она оставила протухать мое масло и портиться мой сыр. Устрою взбучку ей и ее полюбовнику. Я тихонько прокралась в коровник-тот самый, в котором ты оставила все те бочки с рикоттой, — и там, в дальнем углу, на груде свежего сена наткнулась на наших молодых. Мужик с торчащей вверх голой задницей был никакой не работник. Нет. Розовая задница принадлежала моему муженьку, Антонино Калабрезе.
Я не проронила ни звука, хотя и была вне себя.
Поборов острое искушение сразу же напасть на них, я ничем не выдала своего присутствия. Тихо, как мышка, выбралась из коровника и пошла домой, за папиным ружьем. Я всегда держала его заряженным возле своей постели — на случай появления бандитов. А еще прихватила крепкий кнут.
В коровник я вернулась на цыпочках, вооруженная и в полной боевой готовности. Любовнички все дергались. Одним движением я всунула дуло ружья в задницу Антонино Калабрезе и спустила курок. Эта дура Бальбина не сразу и врубилась, так опьянела от мастерства моего супружника. А когда поняла, что произошло, на ее полное ужаса лицо было любо-дорого смотреть. Я до полусмерти отходила мерзавку кнутом, а потом добавила еще — за бесстыдство.
Твои братья унесли труп и закопали его между деревьями на верхнем выгуле. Зачем нам объясняться с полицией? А в городе сказали, мол,
