зубы, мигом портившие впечатление от внешности почти-индейца. — Заглянул пожелать тебе удачи, брат! Знаешь, хочу только предупредить, что русские — не мы! Это важно учитывать, чтобы не попасть впросак.
Лука усмехнулся: что-что, а уж это он точно знал!
Хелена прошла с высоко поднятой головой мимо террасы куда-то в сторону набережной. Даже бедром не повела, и хорошо — Лука не скоро ей простит всё, что наговорила Боккачине. И плевать, что ревнует!
Музыкант Пьетро поправил выбившуюся из хвоста прядь:
— Вот это ты зря, брат! Нельзя так запросто относиться к большому путешествию, надо понимать, с кем будешь иметь дело. А русские другие, это тебе любой скажет, и всё дело в климате! Понимаешь, когда суровая природа, холода, выживать надо, и потому человек должен реально смотреть на вещи. Некогда шутки шутить. У нас-то как — даже зимой не замёрзнешь; когда хочешь, в море искупаешься; проголодался, сорвал апельсин с дерева. А там жесть, натуральная жесть с этими морозами! А это знаешь, что значит? То, что русские думают больше и на пустяки не размениваются. Им некогда болтать и праздновать, им надо выживать.
Лука кивнул согласно и отправился домой. Тут было недалеко, так что он приехал не на мотоцикле, тем более, что после спора видеть его не мог. Хотя при чём тут блестящий, быстрый Кавасаки? Совершенно не при чём!
Парикмахерша Лиза, весёлая, живая болтушка, окликнула Луку и затараторила с расчёской и утюжком для волос в руках:
— О, Лука, мне сказали, ты собрался в Россию! С ума сойти! Друг брата моего кузена, ты видел его, Давидо зовут, был там прошлой весной, говорит, там всё время дожди и метро чистое. Нет такого, как в Риме, что все стены расписаны, совсем нет! А ещё он сказал, что русские сначала мрачные, а потом ничего. Интересно, врал или нет? Ты потом нам обязательно расскажи!
— И скажи им, чтобы приезжали к нам Сан-Ремо, и в нашем салоне стриглись! Что они понимают в стиле, бедные, в своей Москве? — подхватила её коллега Моника, оторвавшись от клиентки.
Лука помахал девушкам и пообещал всё, что просили, но и шагу не смог ступить дальше, потому что рыжая тётушка Альба в красном платье с белыми кружевами бросила свои сувениры и засеменила за Лукой, хватая его под локоть и разглагольствуя на всю улицу:
— Возьми с собой зимнюю куртку, Лука, сынок! А лучше две, ты ведь в Сибирь собрался? О, Мадонна, пошли тебе удачу и солнечные дни! Там ведь всегда холодно, а улицы такие большие, огромные — по шесть машин с каждой стороны, — я по телевизору видела! И ветер гуляет, ты не думай, что август, бери шубу!
— Хорошо, тётя Альба, не волнуйтесь! Я и лыжные штаны с собой возьму, — хмыкнул Лука, забавляясь.
— Правильно, правильно, сынок! Москва — не Марсель! Говорят, это там тебе африканцы губу разбили? — качала головой синьора.
— Хоть что-то можно скрыть в нашем городе?! — вскинул руку в порыве возмущения Лука, но тут же вспомнил про «серьёзных русских, у которых все реакции замедлены из-за мороза» и рассмеялся — надо бы заранее перенастроиться. — Было бы желание, а подраться можно везде.
Тётушка Альба, удовлетворённая, отстала, подошли другие.
Одни говорили о политике, о санкциях, о Путине, другие о Льве Толстом и Достоевском, третьи об опыте общения с русскими и что с ними лучше не пить, потому что водку там пьют с детства; четвёртые о борще — странном супе с кореньями и капустой, о блинах и чёрной икре, пятые о коммунистах. Лука ещё не успел покинуть площадь, как все эти слова, советы и обрывки зачастую нелепой информации уже смешались в пёструю массу.
И только пожилая синьора Чиэра с грустными глазами и белыми, как облако, завитыми волосами, поведала, что во время войны с немцами мимо её города проходил эшелон с военнопленными.
— Я была тогда ещё девочкой, и мы с сестрой раздавали пленным в окошечко вагона на станции конфеты. И вдруг мужчины в вагоне позвали одного, раненого. Он лежал в глубине. «Гриша, Гриша», — кричали они ему долго, поэтому я и запомнила. Знаешь, Лука, когда он подошёл, я прям обомлела — такие глаза у него были… Как озёра в горах, голубые, глубокие, с грустью, словно небо осенью, и лицо такое доброе, светлое, хоть и видно было, что больно ему.
У Луки по спине пробежали мурашки, будто синьора Чиэра говорила не о пленном из своего детства, а о ком-то из близких Боккачины. Ведь у неё тоже глаза голубые, прозрачные, чистые, с искорками солнца когда смеётся, и с иголочками льда, когда обижена.
— Он не говорил по-итальянски, я по-русски не понимала, — продолжала синьора Чиэра, — но в глазах русского столько всего было! Он мне подарил значок… и просил о чём-то, а я значок потеряла потом. Глупая была, девчонка, но до сих пор лицо этого парня передо мной встаёт, едва о России услышу. И сердце замирает, когда думаю про человека со странным именем Гриша.
У Луки тоже замерло сердце.
— Я понимаю вас, синьора Чиэра.
— Вот хорошо! Я даже выбрала потом учить в университете русский из всех иностранных языков. А теперь ты в Россию едешь… И хочется сказать тебе что-то, чтобы ты разыскал или узнал о том парне, но я же понимаю, что это невозможно, — вздохнула в ответ синьора Чиэра.
— Мне жаль, — ответил Лука, чувствуя, как щемит в груди от той мысли, что в одной Москве и рядом с ней жителей столько, сколько во всей Италии. Однако не найти Боккачину было нельзя. В голове моментально начали прокручиваться версии поиска Софи. Он подумал о её подруге и скривился — так, как Даша отчитала его, да ещё и назвала фашистом, никто его никогда не оскорблял! Хорошо, что есть Маню, и его номер в ВотсАпе…
Но тот оказался не в сети. Зато позвонил дедушка:
— Лука, мальчик мой, ты в Россию едешь? Почему я узнаю обо всём последним?
— Да, дедушка. Прости, не успеваю за языками наших соседок, после них и газеты все закрылись, потому что больше новостей не осталось!
— О да, курицы болтливые! Но ты
