class="p1">— Боишься, что ему не понравишься?
Я только вздохнула.
— Да. Боюсь.
Но как ему объяснить, что вовсе не этого? Что в том Королевстве Кривых Зеркал, где живёт Писатель, нет белого и чёрного, нет отдельно вымысла и отдельно реальной жизни, нет разделения: вот эту девушку я люблю, с этой трахаюсь, а эта просто быстро печатает. Есть некое пространство, в котором существует всё и перетекает из одного в другое. А я в нём нечаянно оказалась в двух лицах. И он не знает, что я и она, та самая, что так важна для него — одно. И я боюсь, что как раз этого ему и не надо. Что он хочет страдать по своей Цапельке. И хочет, чтобы рядом была я. Или уже не хочет…
Блин, мне бы хоть толику Даниловского красноречия. Я даже себе не могу объяснить, что к чему, а потому просто махнула рукой.
— Дим, не ревнуй. Пожалуйста. Ты знал.
— Нет, этого я не знал, — многозначительно покачал он головой, явно имея в виду не то, о чём мы говорили. — Но это неважно. Твой автобус.
Он подал мне руку, помогая зайти, протянул свёрнутый зонтик. Махнул на прощание. И пошёл, подняв воротник и втянув голову в плечи.
Как я устала с тобой расставаться, Дрим! Мы снова и снова с тобой прощаемся, а потом встречаемся вновь. И каждый раз расставаться всё трудней.
Но сейчас я гнала от себя эти мысли. И они так успешно гнались.
Автобус привычно пустел, чем ближе мы подъезжали к последней остановке.
— Следующая — конечная, — объявил водитель и приглушил в салоне свет.
Женщина с кошёлкой пересела поближе к двери. Молодая пара взялась за руки, готовясь встать. А я с последнего ряда сидений, уставилась в окно.
И замерла, вцепившись в шторку. Там через площадь, сейчас пустую, стоял Данилов под большим зонтом. В своей кожаной куртке, под которой как-то прятал меня от дождя. Засунув одну руку в карман джинсов по локоть, как он любил.
Я выдохнула и забыла вдохнуть: он правда меня ждал. И что сейчас чувствовал, вглядываясь в сумерках в салон подъезжающего автобуса, мне трудно даже представить.
Я вздрогнула от звонка собственного телефона.
— Да, пап, — удивилась, услышав голос отца. Он мне очень редко звонил.
— Конечная, — объявил водитель, и я не услышала, что сказал отец.
— Что? Говори громче, пап, я не слышу, связь плохая, — встала и тут же обратно села. Это не со связью были проблемы, это голос у него осип и дрожал. — Мама?! В реанимации? — повторила я.
— Девушка, конечная, — выглянул со своего места водитель. — Вы выходите?
— Что? Я? Подождите.
— Ну подумайте, а я пока развернусь, — беззлобно согласился он.
— Пап, как инфаркт? Ей же всего сорок два. Да, да, она говорила, что скорую вызывали, что жара, давление. А у неё вес. Пап, — я упёрлась лбом в шторку, отказываясь верить. — А что говорят? Неутешительные… — повторяла я за ним страшные слова. Ну, конечно, я прилечу, о чём ты говоришь. Я найду денег, — давилась я слезами.
— Девушка, — снова обернулся водитель.
Но прикрыв рот рукой, я смогла только отрицательно покачать головой. И заплакала, уткнувшись головой в колени.
— Мама, мам, мамочка, мам…
А потом словно опомнилась, кинулась к стеклу. Нет, к другому, мы же развернулись.
Он хлопал рукой по карманам, видимо, угостить вышедшего с автобуса парня огоньком. И эта картина так и осталась стоять у меня перед глазами: как он поднял голову, провожая взглядом автобус, да так и стоял, глядя мне вслед.
— Сколько?! — вырвалось у меня, когда девушка назвала мне цену билета на ближайший рейс. — Восемьдесят тысяч? Они там в Аэрофлоте совсем что ли охуели?
— Девушка не надо ругаться. Покупайте билеты заранее, если вам дорого. Могу предложить на завтра, будет шестьдесят.
— Простите. Давайте за восемьдесят, сейчас, — качнула я головой. И на вопрос о багаже тоже качнула головой, только отрицательно.
И уже перед посадкой упала в ближайшее к выходу кресло и набрала знакомый номер.
— Дим, у меня сейчас сядет телефон. И я не знаю, когда смогу его зарядить, поэтому не перебивай… Я в аэропорту. Лечу домой. С мамой несчастье… Не спрашивай… Я не знаю сколько там пробуду. Не знаю вообще вернусь ли обратно. Я оставила тебе в камере хранения ключи от квартиры. Номер ячейки и код сейчас напишу… Нет, сейчас приезжать не надо, уже объявили посадку. Дим… — я закрыла глаза. — Дим, я люблю тебя…
— Вот это я называю хороший отпуск, Лёнь, — перекатился в пяток на носки Юлий Моисеевич и глянул в окно. На летящий мягкими хлопьями снег. — Хоть и вынужденный, но был всё же, согласись, отпуск. Сейчас-то ты как видишь?
— После того как поменяли второй хрусталик — отлично. Уже даже что такое очки забыл, — встал я рядом. Там какая-то запоздавшая студентка торопилась, считая ступеньки крыльца стройными ножками. Сняла с головы капюшон, тряхнула чёлкой… Я отвернулся.
Нельзя думать о ней. Нельзя.
Нельзя три месяца каждый день, как чётров Хатико, ходить на остановку.
Но я думал. И ходил. Стоял там в зной, ливень, ветер, снег. Курил, всматриваясь в лица запоздавших приезжих. И уходил. Ни с чем.
— А книга-то хороша. Хороша, Лёнь, — стукнул меня по плечу Моисеич, выводя из раздумий. — Я же, ты не поверишь, купил. И за вечер, можно сказать, проглотил.
Я недобро усмехнулся. Сколько раз я уже слышал это: за сутки, за пару часов, всю ночь не спал, пока не дочитал, словно я провожу конкурс скорочтения.
Кто бы знал, какой алой кровью писано то, что он «проглотил». То, что вторую неделю разлетается с полок магазинов как мандарины перед Новым годом, как куличи на Пасху, ладно-ладно — вечно я со своими словесными фертелями, надо быть проще — как горячие пирожки.
Андриевский заказал уже третью допечатку тиража. И то ли он мне приносит удачу, то ли я ему, а может наш «клуб бывших мужей мадам Холмогоровой» — не такой уж и плохой тандем, но книга пробила потолок по продажам. А свет Андреевна со злости третий раз собирается замуж. Книжонку очередную она, конечно, силится строчит, и я искренне пожелал ей удачи, и даже похлопал по мощному плечу:
— Сама, душа моя, в этот раз давай сама.
— Надеюсь, ты следующую уже пишешь? — пошёл провожать меня ректор до лестницы. Я неопределённо пожал плечами, но он не унимался: — Ну хоть название придумал? Это какая у тебя была
