по счёту?
— Двадцать девятая, — усмехнулся я. — Но скажу так, Юлий Моисеич: я ещё думаю, а точно ли я её хочу, — остановились мы у перил.
— Что прямо так и думаешь, как о женщине? — засмеялся он, словно старый филин заухал. Говорят, нынешние студенты называют его «Конь», потому что Юлик. А в пору моей молодости мы звали его Филин за этот смех.
— Прямо так и думаю, — улыбнулся я и дёрнулся, когда раздалось над самым ухом:
— Блин!
На чистых инстинктах я едва успел подхватить споткнувшуюся девушку.
— Осторожно, злая…
— … ступенька, — произнесла она одновременно со мной, и так же синхронно мы испуганно подняли друг на друга глаза.
— Ца… — хватал я ртом воздух, глядя в её янтарные глаза. Но рука, её рука, что так и осталась в моей, лежала в ней так уютно, что на ум пришло совсем другое имя. — Софья?
Я не мог отвести от неё глаз. Чёртов писатель во мне сейчас сказал бы: «Его словно пригвоздило к полу». Но меня не «словно», меня пригвоздило и прошило автоматной очередью её каблучков, когда, забрав руку, она, опустив глаза, спрятав их под своей незабвенной чёлкой, сбежала. Моя… Софья.
Я чуть было не рванул за ней. Но этот испуг, эта мольба в её глазах…
— Софья, Софья, — задумчиво поскрёб ректор щёку. — Погоди-ка а это не Тимофеева была, случайно?
— Софья Алексеевна, — словно чего-то ждал он него, подсказал я.
— Ну точно, — кивнул он. — Тимофеева. Второй курс. Социология. Я же лично ей в августе звонил, сообщал, что бюджетное место освободилось. А она ехать не хотела.
— Почему? — удивился я.
— Так мама у неё заболела. Чуть не умерла. Она в тот день, говорят, в чём была, где стояла, когда отец позвонил, оттуда в аэропорт, на первый же самолёт и улетела. Хотела за мамой остаться ухаживать, но всё обошлось. Та поправилась. Но все эти лекарства, процедуры, уход, расходы. В общем, правда жизни, Лёнь, но нечем ей было за учёбу платить.
— Сто семнадцать пятьсот? — заныло в груди.
— Да, учёба нынче удовольствие не из дешёвых, — кивнул ректор. — Кабы место не освободилось бюджетное…
Я машинально кивал, но всё это было уже неважно.
Теперь я знал, почему она так и не приехала. Знал, почему даже Зине не позвонила, не смогла. И почему убежала. Моя тонконогая Цапелька. Моя невозможная Муза. Моя боль. Моя тайна. Моя мечта.
Я вышел на улицу, распрощавшись с ректором.
Прямо у входа висел плакат «От автора бестселлеров «Пасмурные города» и «Роскошно. Больно. Безупречно» … бла-бла-бла.
Я набрал пригоршни липкого снега и залепил в свою ухмыляющуюся рожу снежком.
Попал! Прямо в глаз. Символично.
— Я знаю, как назову следующую книгу, Юлик! — крикнул я. — Знаю! Последний автобус № 229.
Спустя три месяца и один день…
Он складывал вещи по-армейски аккуратно и без суеты. Футболка, брюки, носки, трусы. Я знала, что однажды он уйдёт. Мы оба знали. Но, присев обречённо на край кровати рядом с его чемоданом, не могла не спросить:
— Дим, почему сейчас?
— Я научил тебя всему, что знал сам, — улыбнулся он своими невозможными губами. — Мне больше нечего тебе дать.
— Три месяца, — приставала я. — И вдруг?
Но знала ответ. Вчера я видела Данилова. И второй день была сама не своя. Он, конечно, выпытал, этот Дрим, что случилось, и я призналась какая я трусиха. И как мне стыдно, что я не нашла в себе сил с Даниловым даже поговорить.
Вот только не сказала, что это было нечто большее.
Он понял сам.
— Иди сюда, — подтянул меня Дрим к себе и заглянул в глаза. — Если однажды ты решишь мне позвонить — я приду. Если захочешь, чтобы я остался — я останусь. Но не сейчас. Я был тебе нужен, и я был рядом. Но ты никогда не любила меня, моя прекрасная Софи. И я никогда не смогу любить тебя так.
— Как, Дим?
— Как он, — словно фокусник он вытащил из-за спины свеженький томик в чёрной глянцевой обложке.
— О, нет, нет, нет, — подняла я руки и отступила. — Я не буду её читать.
— Ты должна, — сунул он мне книгу за пояс. — Там всё, от первого и до последнего слова — о тебе. Там… — он покачал головой. — Сонь, езжай. Он ждёт тебя. И будет ждать вечно.
Дрим обнял меня на прощание крепко-крепко. Подмигнул и закрыл за собой дверь.
«Моей неразгаданной тайне. Моей Софи…» — прочитала я на первой странице.
И сердце остановилось…
Завораживающий танец букв. Он нёс меня туда… в наши бессонные ночи, в бесконечные разговоры, в горячие откровения, лёгкие касания, минуты нежности, в ураган наших несбывшихся встреч и несостоявшихся свиданий…
«Нет! Нет, нет, нет, — прошептала она, всё ещё накрывая рукой его уже не кровоточащую рану, прижимаясь лицом к его остывающей груди, сжимая в своей его холодную руку. — Нет, Бесс! Только не сейчас, умоляю. Не бросай меня! Бе-е-есс! — и подняв голову, крикнула в свинцовое небо. — Будьте вы прокляты, все! И ты, предавший его, ты, старый толстый дурак, никакой ты не бог, ты — хуже всех!
Прижалась своими к бескровным, безжизненным губам Беса.
— Никогда не мог отказать женщине, — взруг дрогнули они улыбкой.
Анна подняла глаза, не смея поверить…
«Всё же она тебя отвоевала, Бессарион, — услышал он голос отца. — Отмолила. Отогрела. Спасла. Живи, Бесс! Ради неё — живи. И кстати, — он обижено хмыкнул. — Никакой я не толстый».
Она закрыла книгу. Вытерла слёзы. Машинально глянула на часы. Оделась и вышла.
В полупустом автобусе заняла последнее сиденье.
И всю дорогу загадочно улыбалась, отрешённо, задумчиво, чему-то своему.
— Конечная, — объявил водитель для неё одной.
И она поспешила к выходу, даже не глянув в окно.
Зашипели двери, закрываясь у неё за спиной. Она накинула на голову капюшон. И только сейчас, пока терпеливо ждала, когда автобус отъедет, подумала: а если… Но не успела засомневаться.
Он стоял. Там, с той стороны скупо освещённой фонарями площади. Снег падал большими хлопьями на большой чёрный зонт. И огонёк сигареты тихонько тлел в его пальцах, освещая лицо.
Бывают моменты, когда нужно очень много слов. А бывает, когда — ни одного.
Он просто докурил и выкинул окурок. А она просто подошла.
Она прижалась к его груди. А он её обнял.
И снег всё падал и падал, пока они стояли, обнявшись.
А потом пошли, держась за руки, под большим зонтом.
Связанные вечной неодолимой силой, неизлечимой болезнью, неразгаданной тайной…
Писатель и его Муза. Маньяк и его жертва. Мастер
