с яхты?! Или она пропала, потому что… Чёрт, он должен выяснить, что с ней случилось на самом деле!
Тревога, ревность, беспокойство взрезали душу, вспенили мысли, ветер взлохматил волосы. Гордость теперь стала слишком дорогим и ненужным хламом. Лука нахмурился и набрал в ВотсАпе Дашу. Та была в сети и мгновенно взяла трубку.
— О, мсьё Дельмаре, какими судьбами?
«Да, я тоже не рад тебя слышать», — подумал Лука, но вслух мрачно сказал по-французски:
— Здравствуй, Даша! Я без вступлений, тут в Новочеркасске интернет мне дорого обходится. Ты — подруга Софи, и ты сказала, что знаешь про её проблемы. Скажи, почему у неё отобрали дом? Какие долги?! Где она сама? В Москве её нет, здесь нет… Она звонила тебе или пропала?! Я должен знать!
Через паузу тормозящего интернета Даша закашлялась и переспросила:
— Постой, постой, Лука! Где, ты сказал, сейчас находишься? В Новочеркасске?!
— Да!
— А что ты там делаешь?..
— Ищу Софи, разве не понятно?!
— Однако! Ты что, правда её любишь? — поражённо пробормотала Даша, но тут же изменила тон на более суровый: — Или ваше пари зашло совсем далеко?..
— Какое пари?! Ты в своём уме?! — вскипел Лука. — Я что, ради мотоцикла оформлял визу?! Летел четыре часа в Москву?! Дрался с Паоло возле его компании?! Ехал через всю Россию в поезде, где воняет носками? Учил эти кошмарные русские слова?!
— Очуметь… — выдохнула Даша.
И ВотсАп отключился.
Лука потыкал пальцами куда только можно, но либо трафик на день закончился, либо интернет в России имел особенность издыхать в самый не подходящий момент.
— О, Мадонна! Мамма мия! Чёрт побери!!! — в сердцах возопил на весь двор итальянец, готовый бросить телефон под ноги и растоптать его.
И вдруг за спиной послышалось звонкое и изумлённое:
— Лука?!
Глава 36
Соня
В первом банке мне отказались предоставить папин кредитный договор и данные по страхованию, во втором тоже. В нещадно кондиционированных помещениях меня бросало в пот, и внутренний градус несмотря на ледяные лица менеджеров приближался к точке кипения. Очень хотелось раздобыть автомат или гранату и с нецензурным криком покончить с этими вертепами кредитов и лицемерия, но я девушка воспитанная… И потому несмотря на все заявления и советы Штольца за мной просто закрылись двери, в первом случае стеклянные на фотоэлементах, во втором — дубовые с намёком на старину и приглашением в склеп.
Прежде чем наткнуться на такую же непробиваемую стену в третьем банке и снова испытать прочность собственных нервов я решилась на риск. С дрожью в ногах я направилась на улицу Энгельса — туда, откуда меня «эвакуировал» Красиков, сказав, что на этом мои проблемы закончатся, туда, где я не была уже целый год, но провела всё детство, то есть к себе домой.
Я шла от трамвайной остановки к серым кирпичным пятиэтажкам, и сами собой пробегали воспоминания. Вот я иду в школу ранним сентябрьским утром, в траве палисадника на той стороне улицы перед частными домами деловито прыгает сорока, а у меня в руках букет белых и фиолетовых астр; пахнет росой, срезанной травой и совсем чуть-чуть — дымчатой осенью. Вот мама ведёт меня на сольфеджио, поправляя розовые резиночки на косичках и сдержанно улыбаясь соседке тёте Вале; в моих руках красная папка с нотами, в голове — мечты о походе в кино на «Пиратов Карибского моря», в ушах — мамины наставления перед контрольной. Да, я помню про разрешения септаккорда, но мама уже готова краснеть за меня, и я чувствую себя виноватой за ветреность, за равнодушие к музыкалке и за свои мечты о плохишах-пиратах… В десять лет я уже влюблена: в Орландо Блума, конечно! И ещё совсем чуть-чуть и совершенно тайно-претайно-постыдно — в Джека Воробья.
Вот Даха дефилирует на шпильках в ужасно короткой юбке, сначала деловая и совсем взрослая, с умным, даже надменным видом, будто меня не замечает, но вдруг подпрыгивает и с диким визгом кричит мне за три метра: «Я поступила, Сонька! Я поступила!». И я тоже прыгаю от счастья за подругу и думаю, что, возможно, теперь и мне повезёт…
Вот я бегу навстречу папе, с улыбкой и вальяжностью молодого Бахуса, выходящего из нашего старенького Рено. Папа полный, румяный, красивый. Он распахивает руки, и я, скользя, спешу к нему. Зима, снег искрится под вечерним солнцем, а я жду конфет, мандаринов и тёплого щекотно-усатого поцелуя в щёку — с папой в дом всегда приходил праздник. Даже если только семнадцатое декабря, а не тридцать первое!
У меня защемило сердце: ушёл папа, и из нашей жизни навечно исчезли праздники, и квартира, им купленная, и машина, которую мы продали первым делом, чтобы закрыть хоть часть долгов…
Я встряхнула головой, заставляя себя не думать об этом. «Революционным Парижам» не подобает киснуть и реветь с дрожащей нижней губой посреди улицы. Даже если на ней я знаю каждый куст нежно-сиреневых сентябринок, тот долговязый вяз и раскинувшуюся шелковицу напротив; ту старую уличную кошку в рыжее пятнышко, которая любит угоститься, но ни за что не пойдёт ни к кому жить; этот выкрашенный жёлтым кирпич на торце и высаженные лифтёршей бархатцы…
В шелесте листвы, шуршании шин и сигналах автомобилей мне снова представились рослые недружелюбные парни, вышедшие на мой след по запаху, как призрачные гончие. Я вздрогнула и поскорее завернула за угол, во двор, молясь про себя: «Господи, Господи, помоги мне! Пусть меня не заметят… А лучше пошли мне защитника, кого-нибудь сильного, доброго, справедливого, только не Пашу, пожалуйста! Господи, я говорю с Тобой неправильно и, наверное, эгоистично, потому что на Твои праздники про Тебя забываю, а обращаюсь только, когда надо… Да, это ужасно эгоистично! Но помоги мне, Господи…»
И вдруг я замерла, забыв, о чём ещё хотела попросить и не веря своим глазам: высокий молодой человек с идеальной фигурой, в белой рубашке и джинсах, стоя ко мне спиной, встряхнул кудрявыми смоляными волосами и закричал в телефон по-французски:
— По-твоему, я ради байка визу получал?! Четыре часа трясся в чёртовом аэробусе в Москву?! Дрался с
